— Да, он неприятен и груб, — согласилась она со вздохом. — Единственное… мне никогда не говорили, как он выглядит. Все считали, что он омерзительно безобразен.
— Конечно! Если бы женщины знали, какой он обаятельный, так зачем им тогда вообще были бы нужны другие мужчины? Все наоборот: это он вынуждает всех остальных мужчин выглядеть безобразными олухами, правда?
Ковыряясь в тарелке с безразличным видом, Джасинта снова кивнула.
— Да, ты права, это так. Однако он своенравен, капризен и жесток. Все время издевается, насмехается и поддразнивает, а я не могу и не буду больше терпеть подобное к себе отношение. — И снова ее слова повисли в воздухе, словно эхо, прозвучавшее когда-то давным-давно.
— Что я еще могу сделать для вас, мадам? — осведомилась Бет, снимая с постели простыни и одеяла и заменяя их на свежие.
Джасинта отложила вилку и сидела в задумчивости, подперев щеку кулачком и глядя в окно. Она видела бескрайние луга, над которыми вились облачка пара, стремительные потоки кипящей воды, низвергающиеся вниз по заросшим сосновым лесом холмам; а за всем этим удивительным зрелищем возвышались далекие горы. На нее напало какое-то странное оцепенение, и, пытаясь избавиться от него, она тихо вздохнула. Потом, словно ее осенило, резко встала из-за стола.
— Ладно… я найду, чем заняться! — прозвучало с вызовом. — А начать надо с ванны!
И она пролежала в горячей воде столько, сколько смогла выдержать; находилась в ванной до тех пор, пока жара не стала совсем невыносимой. Потом задумчиво изучала свой гардероб, перебирала платья, с помощью Бет надевая и снимая их, ибо ее никак не устраивал собственный внешний вид. В конце концов она остановила свой выбор на платье из светло-зеленой шерсти с черными полосками, вшитыми в корсаж сверху вниз и крест-накрест — в присобранные складки юбки. Потом Бет долго укладывала ее волосы. Затем пришлось потратить немало времени, выбирая перчатки, шляпку, драгоценности и зонтик от солнца.
Но чем ближе к концу подходило ее одевание, тем медлительнее становились движения и тем сильнее дрожали руки от какого-то дурного предчувствия. Потом она ощутила тяжесть во всем теле, словно на каждую мышцу навалилась непосильная ноша. Ей казалось, что вот-вот руки-ноги откажутся повиноваться ей. Все время ее преследовала одна и та же мысль: «Зачем мне куда-то выходить? Чем я буду там заниматься?»
Теперь она стояла и смотрела на себя в зеркале, рассматривая свое отражение с каким-то враждебным безразличием, словно глядела на незваную незнакомку. И хотя выглядела поразительно красиво, ненавидела свое отражение. На ней были черные лайковые перчатки, элегантная шляпка; в правой руке находились изящная сумочка и зонтик, в левой — веер. Ее лицо, мертвенно бледное и удивительно трагическое, пристально смотрело на нее из зеркала. Так она стояла несколько минут, не сходя с места, а Бет тем временем суетилась вокруг, выглядя крайне испуганной и полной участия к хозяйке.
— Мадам… — прошептала она и робко дотронулась до Джасинты. — Вы готовы?
— Да, — отозвалась та со вздохом. — Ну что, пойдем?
Она медленно подошла к двери, и Бет открыла ее. Джасинта переступила порог, сделала два шага вперед, потом повернулась и посмотрела на дверь комнаты Шерри.
Всю ночь и все утро она пыталась выбросить из головы мысли о матери. Ведь они любили одного и того же мужчину и ненавидели друг друга. В их жизни не оставалось места для дружбы или терпимости. Они не должны больше встречаться, им нельзя больше разговаривать друг с другом… Все стало точно таким же, как было, когда Шерри умерла.
Джасинта ощутила, как вновь к ней возвращается чувство беспредельного одиночества, душевной пустоты, возвращается безнадежное желание еще раз услышать голос матери, увидеть ее нежную улыбку, ощутить теплое прикосновение ласковых рук, почувствовать ее любовь и преданность… И тут Джасинту охватило тяжелое чувство, в существование которого раньше просто бы не верилось: что впредь она будет лишена всего этого, и пройдут годы, много лет, пройдут века, в течение которых придется в полной мере осознать эту утрату как утрату части самой себя. И если когда-нибудь случайно воспоминания о матери станут мучить ее, придется тщательно скрывать их. И всегда эти воспоминания будут причинять ей нестерпимую боль, оставляя нечто вроде пустоты, в которой ей придется плыть вечно. И ничто и никто не освободит ее от щемящей тоски. Да, ей вечно придется терпеть эту невыносимую муку.
«А надо ли мне еще раз переживать это?