Караколювец будто не решаясь войти остановился в дверях, щурясь от щиплющего глаза дыма.
— Габю, Габю! — взлетели стрелами из гомона несколько голосов. Улыбаясь, Караколювец подошел к пирующим, которые потеснились, освобождая ему место. И сейчас, как обычно, с одной стороны от него сидел Меил, а с другой — дед Цоню. Караколювец вытянул руки, шаря корявыми узловатыми пальцами в лежащих перед ним блюдах.
— Недовижу я, не знаю что и взять.
Он пришел сюда, давно жаждующим того веселья, которое наполняло комнату. Даже во время страды, когда по воскресеньям и попу не было отдыха, Караколювец мечтал про себя о Васильевом дне, о рождестве, и прочих зимних праздниках.
— Вкусно, — промолвил он, опираясь спиной о стену и облизывая пальцы. — На Сильвестров день бабы стряпают куда лучше, нежели в иные дни.
Бабушка Габювица, направляясь к выходу с пустыми медными блюдами, увидела как он трется новым кожушком о стену и резкие морщины пересекли ее лоб.
— Габю, отодвинься, чего обтираешь известку!
Но он не услышал, его густой голос переплетался с другими голосами.
— Габю, погляди как вымазался! Погляди, что сделал с кожушком! В чем ты теперь на люди выйдешь!
— Эй, сосед, слышишь, как старуха тебе пеняет! — громко воскликнул дед Меил. А Иван Бирник воспользовался случаем и рассказал о том, как однажды в ненастный день дедушка Габю без куртки и плаща, в одной только рубахе, пас своих буйволов в роще у Крутой-Стены.
— Да ведь я хотел было взять их, — перебил Ивана Караколювец. — Да моя старуха возьми да скажи: «Габю, не забудь плаща!» ну я его и не взял.
Раздался взрыв хохота.
Затем дед Цоню стал толковать про жито. Габю не расслышал о каком жите ведет он речь — о прошлогоднем или об озимых, и заметил:
— В этом году хорошо. На Параскеву-Пятницу ездил я в город на ярмарку, гляжу, закудрявились всходы.
— Верно, Габю, теплая была еще земля. Вот и хорошо, что их снежком прикрыло, — сказал дед Меил.
— Лишь бы он корой настылой не покрылся, дышать им нельзя будет, — вмешался в разговор Недко Паша́.
— Эх, Паша, да ежели ему, житу, кругом одни помехи будут, как же прокормиться этот народ! — загремел снова Караколювец.
— Расплодились мы что твои муравьи, — добавил дед Меил.
— Да откуда ты взял, что людей много стало? — спросил Габю. — Ты не гляди на них в базарный день, они тогда со всех сел воедино сходятся! — и он громко захохотал, будто сказал такое, о чем никто не знал доселе.
Принимая баклажки и бутыли Караколювец, сделав маленький глоток, спешил передать их дальше, как бы опасаясь, что вино прервет вереницу приятных слов, которые текли от горла к губам, под жесткими, нависшими над ними стрехой белыми усами.
К сказанному он уже не возвращался. Его влекли те слова, которые он собирался сказать, как влекло и все то, что ему предстояло еще в жизни.
Пока баклажки шли по рукам, дед Меил все расхваливал вино.
— Крепкое, прямо в голову ударяет. Вот и дом мой пошел, Габю.
— Куда же это он пошел?
— Как куда? Спрашиваешь, как дитя несмышленое! — Дед Меил замахал руками, словно стараясь привлечь к себе внимание сотрапезников: — Идет он, идет, идет прямиком в Дупницу, в городской банк!..
Он осекся, уставясь перед собой немигающим взором, как бы подыскивая слова для невыраженной еще мысли. Сидящие рядом залились смехом, а он опустил руки и спокойно добавил:
— Все мое богатство туда ушло.
Габю еще не отведал того вина, которое расхваливал дед Меил, но все-таки заметил, обращаясь к Паше.
— Ежели бы мне кто сказал, что с Баадалы такое вино, ни за что бы не поверил.
Недко Паша, рослый краснолицый мужик, облизав губы, принялся уверенно объяснять:
— За виноградом как за дитем смотреть надо. Вот я сам, хоть чуток дождик покапает, все бросаю и иду опрыскивать…
Дед Меил приложился уже к другой баклажке.
— Ну прямо в жилы вливается.
— От обработки земли тоже многое зависит, — вступил в разговор Стоян Влаев.