— Зря, дедушка, стараешься. Лучше бы грелся на солнышке.
— Почто так? — встревожился старик.
— Некому их ставить. Ты не можешь, я не умею...
— Дак батько-то!
— Какие с него сети!.. А в общем, не знаю, — и пошел к озеру.
Он не смог бы объяснить почему, но после приезда в Лахту отец становился ему день ото дня неприятнее. И дело было не в том, что ким-ярская действительность оказалась весьма далекой от тех представлений, которые сложились из рассказов отца перед поездкой. Герман уже смирился и с безлюдьем, и с убожеством жилища стариков. Но его раздражало благодушие отца, бессловесное раболепие деда и бабки перед собственным сыном, ленивые прогулки Василия Кириковича по Лахте с гордо поднятой головой, его бесконечные поученья и наставленья.
Германа возмущало, когда отец за обедом тщательно вытирал белоснежным носовым платком стакан, ложку, вилку или брезгливо морщился и отодвигал тарелку, если в суп попадал уголек или волос.
«Но ведь и дома он всегда был таким!» — думал Герман, вспоминая, как отец вытирал салфетками ножи и вилки, как грубо выговаривал Даше — домработнице за малейшую оплошность. Однако там, дома, все это почему-то воспринималось иначе, как должное...
А история с крючком?.. Герман знал, что при пустячной царапине отец обязательно принимал уколы противостолбнячной сыворотки. Но и зная это, он готов был заподозрить его чуть ли не в симуляции: лишь бы никуда не ходить и не подвергать себя случайностям.
«В общем-то мне все равно! — махнул рукой Герман. — Главное, здесь есть Катя, милая чудесная девушка, а больше — больше ничего не нужно...»
Снова и снова он мысленно переживал те короткие моменты встреч, которые запали в душу. Он опять любовался девушкой, когда она шла к озеру, заглядывал в ее чистые глаза при нечаянной встрече в дверях маркеловского дома, с нежностью смотрел на нее, задумчивую и тихую, в лодке, а потом видел ее улыбку, слышал ее смех, ловил ее взгляд и страстно желал, чтобы все это повторялось и завтра, и послезавтра, и каждый день. Но повторения не было. Не было ничего, кроме томительного и напрасного ожидания: на вечерние тренировки Петр стал ходить со своим старшим братом, а Катя вообще перестала показываться на улице.
Телята отдыхали в березняке близ ручья. Пасла их Люська. Была она в полинялом платье неопределенного серовато-сиреневого цвета, слишком просторном для ее угловатой сухой фигурки, и Герман догадался, что это платье, должно быть, когда-то носила Катя.
— Вы скотину-то по графику, что ли, пасете? — спросил он.
Люська не без робости вскинула большие серые глаза и молчала.
— Интересно, — Герман усмехнулся. — А ты не боишься, что тебя корова забодает?
Что-то похожее на улыбку тенью мелькнуло по загорелому скуластому лицу и растаяло.
— Понятно. Ты не желаешь со мной разговаривать. Печально, но факт! — Герман пригнул к земле березку, сел на нее и стал закуривать. Корни березки затрещали.
— Зачем ломаешь?
— Виноват!.. — Герман встал, распрямил деревце. — Между прочим, я шел сюда поговорить с твоим дедушкой. Ты, может, подскажешь, где его найти?
— Он дома. Болеет, — Люська продолжала стоять, склонив голову, и смотрела диковато, исподлобья.
— Печально! А мы разок с ним здесь так мило посидели...
— Люсь-коо!.. — раздалось от ручья.
Но девочка и ухом не повела.
— Кто это тебя зовет?
— Колька.
— Почему же не откликаешься?
— Так.
Герман глянул в ту сторону, откуда раздался крик, и увидел, что там над кустами курится дымок.
— Ладно. Паси свою рогатую скотину, а я к Кольке пойду. У него и костришко есть. Гуд бай!..
«Совсем дикая. Людей не видела», — заключил Герман.
На берегу ручья на ровной площадке с чудом уцелевшей нетоптаной травой у крохотного костерка сидел Колька. Он поднял на Германа синие глаза и улыбнулся. Что-то располагающее было в его доверчивой улыбке и в широко расставленных ясных глазах.
— Здорово, мужик! Ты почему сегодня не на сенокосе?
— Телят пасу. С Люськой. Дедушко заболел, дак мы и пасем. — Колька взял березовый прут и стал ворошить им в костерке.
Герман увидел, что в углях лежат три окуня с обгоревшими плавниками.
— А рыбу зачем в костер бросил?
— Я не бросил. Я пеку.
— Сам, что ли, наловил? — Герман присел на корточки.
— Ага... А на Кривом колене щучину тащил. Здоровущую! Да леска лопнула... Там ведь глубоко, Петьку и то скроет. — Колька выгреб из костерка одного окуня, поперекидывал с руки на руку — горячий! — потом сточенным лезвием железного складешка поскреб обгоревшую чешую и вопросительно посмотрел на Германа. — Хочешь?