Но сейчас я убедилась в обратном.
Меня и Эстер разделяло не больше десяти футов. Я ясно видела, что ее платье испачкано и порвано, мягкие белокурые волосы спутались, и в них застряли комья глины. Землей — сырой, жирной землей — пахло и от самой Эстер, но за этим запахом я различала что-то еще. Это был резкий, неприятный запах разогретого жира и горелой тряпки — примерно так пахнет сальная свеча, когда ее только что задуешь.
Наши взгляды встретились, и я хотела заговорить, хотела назвать подругу по имени, но из моего сжатого судорогой страха горла вырвалось только невнятное шипение:
«Эх-сс-тер…»
В следующее мгновение Эстер повернулась и, словно испуганный кролик, метнулась обратно в чащу. Я проводила ее беспомощным взглядом, крепко вцепившись в поросший лишайником камень всеми десятью пальцами.
Потом на тропе, ведущей из долины к Чертовым Пальцам, появилась еще одна фигура. Какая-то женщина тяжело поднималась по склону, на ходу выкрикивая имя Эстер. Это была ее мать — миссис Кора Джемисон. Увидев меня, она на мгновение остановилась. Ее лицо было красным от напряжения, его искажала гримаса отчаяния. Миссис Джемисон тяжело дышала, ее руки и подбородок были исцарапаны, платок сбился, а в волосах застряли ветки и листва.
«Никому не говори!.. — прошипела она странным, срывающимся голосом. — Никому, слышишь?!..»
«Но почему?» — спросила я, выходя из-за камня.
Миссис Джемисон посмотрела на меня, точнее — сквозь меня, словно я была закопченным оконным стеклом в кухонном окошке.
«Быть может, когда-нибудь ты тоже будешь любить кого-то без памяти, — сказала она. — И тогда ты поймешь…»
И она побежала дальше — туда, где в лесной чаще исчезла ее воскресшая дочь.
В тот же день я рассказала Тете обо всем, что видела.
«Разве это возможно? — спросила я. — То есть, я имею в виду — разве можно на самом деле вернуть умершего человека?»
Мы с Тетей гуляли у реки, собирая съедобные завитушки молодого папоротника. Мы делали это каждую весну, и тетина корзина была уже почти полна. Набрав папоротника, мы приносили его домой и варили суп из лесной зелени и трав, которые Тетя собирала по пути. Кроме того, у реки у нас было еще одно дело: мы проверяли бобровые ловушки. Буквально пару дней назад в одну из них попался крупный бобер, и Тетя надеялась поймать еще нескольких. Бобры в наших краях встречались редко, и их шкурки ценились очень высоко. Тетя говорила — когда-то эти зверьки были так же многочисленны, как белки, но трапперы истребили почти всех, а те, кто уцелел, стали очень осторожны.
Патрон тоже был с нами. Низко опустив лобастую голову, он принюхивался к земле, а его настороженные уши ловили каждый шорох. Папа говорил, что Патрон — наполовину волк, но мне часто казалось, что это не так, и что он волк на все десять десятых. Тетя нашла его еще щенком, когда он провалился в одну из ее ловчих ям, к тому же он был ранен — кто-то всадил ему в бок хороший заряд дроби (собственно говоря, именно поэтому его и назвали Патроном: мол, кто-то зря потратил на него патрон). Тетя отнесла щенка в свою хижину, выковыряла из-под шкуры дробинки, а потом промыла и зашила раны. Патрон выжил и с тех пор не отходил от Тети ни на шаг.
«Ему повезло, что ты его нашла», — сказала я, когда впервые услышала эту историю.
«Везение тут ни при чем, — серьезно ответила мне Тетя. — Просто мы с ним с самого начала были предназначены друг для друга».
И действительно, я никогда не видела, чтобы какой-нибудь пес — или любой другой зверь, если на то пошло — был настолько предан владельцу. Раны Патрона давно зажили, но одна из дробинок повредила ему правый глаз, который со временем стал беловато-сизым, как брюхо дохлой рыбы. Я считала, что этим глазом Патрон ничего не видит, но Тетя всегда меня поправляла: «Этим глазом он видит духов, — говорила она и уточняла: — Он так близко подошел к границе жизни и смерти, что один его глаз навсегда остался в мире мертвых». Я очень любила Патрона, но его слепой глаз внушал мне какой-то непонятный ужас. Порой мне даже казалось, что им он видит куда больше, чем я — своими двумя.
Тетя не была моей настоящей родственницей, но она любила меня, заботилась обо мне, воспитывала меня с самого рождения, поскольку моя собственная мать умерла через считанные часы после того, как произвела меня на свет. Свою мать я, естественно, не помнила и помнить не могла — единственными доказательствами ее существования были свадебные фотографии родителей, сшитое мамой лоскутное одеяло, под которым я спала, да истории, которые рассказывали мне мои старшие брат и сестра.