«Укрепи мои силы, Господи», – взмолился Рид Стоктон, и это не были пустые слова. Его родители, принадлежавшие к методистской общине, воспитали сына глубоко верующим человеком, он женился на столь же набожной девушке и воспитывал своего единственного отпрыска (даст Бог – будут и еще) в том же благочестивом духе. Попадая в затруднительное положение, Рид непременно возносил пылкие молитвы, прося направить его по верному пути и придать сил, и, как ему казалось, его просьбы никогда не оставались без ответа.
И теперь случилось то же самое. Почувствовав прилив вдохновения, Рид сказал:
– Все, что вы говорите, сэр, вполне может оказаться чистой правдой; вы – человек разумный, умеющий убеждать, и я не позволил бы себе ни на миг усомниться в том, что, окажись вы на станции, где сейчас идет сидячая забастовка, вы, с вашим красноречием, не упустили бы возможность…
– Сидячая забастовка? – настроение Шлэрна внезапно изменилось. – Кто сказал, что там забастовка?
– Это сказал я. – Рид отважился растянуть губы в тонкой улыбке. – И, честно говоря, очень горжусь своей находкой.
– Находкой?
– Да, сэр. Я внес это предложение сегодня утром, на встрече с представителями «Дженерал бладмор» и прочих организаций. Мое предложение было встречено с воодушевлением и благодарностью.
– Сидячая забастовка… – повторил Шлэрн.
– Это самое безобидное выражение, которым можно описать нынешнюю ситуацию, – объяснил Рид. – Разговоры о заложниках, террористах и захватчиках только усиливают напряженность. Во время учебы в Калифорнийском технологическом институте я был старостой дискуссионного клуба, специализировался по истории дипломатических переговоров и, смею надеяться, неплохо разбираюсь в терминологии. Использование словосочетания «сидячая забастовка» оставляет надежду на получение доступа к обеим противоборствующим сторонам и их готовность к плодотворному диалогу. Создается впечатление, будто положение вовсе на так уж опасно.
– Но оно действительно опасно!
– Нам незачем подчеркивать это при встречах с населением. Особенно с жителями районов, расположенных в радиусе сотни миль от станции. Город Нью-Йорк, между прочим, тоже представляет собой такой район.
Шлэрн задумался. Они с Ридом стояли по разные стороны стола, ранее принадлежавшего несчастному Хардвику. В трейлере пресс-секретариата кипела бурная деятельность – трещали пишущие машинки, звонили телефоны, жужжали ксероксы, но Шлэрн и Рид не замечали ничего вокруг. Глаза Шлэрна горели как после долгой бессонницы; он обмозговал безумный замысел Рида, огляделся по сторонам, еще раз посмотрел на молодого человека и спросил, понизив голос:
– Уговаривать вас бесполезно, не так ли?
– Пропустить вас к месту происшествия и пойти туда самому? Бесполезно, сэр.
– Значит, слава и известность вас не прельщают?
Рид вновь позволил себе тускло улыбнуться. Он манипулировал прессой, но становиться объектом ее внимания не желал.
– Нет, сэр.
– Впрочем, я и сам вижу. У вас есть туалет?
– Разумеется, сэр.
Упиваясь победой, Рид великодушно показал Шлэрну дорогу и, когда конгрессмен отвернулся, торжествующе посмотрел ему вслед.
Хорошо подвешенный язык никогда не помешает. Красноречие и спокойствие – вот ключ к успеху. Чувствуя облегчение и радость от столь удачного разрешения первого в своей карьере затруднения, Рид уселся за стол и принялся разбирать бумаги, которые оставил несчастный Хардвик, так и не сумевший справиться с последним затруднением в своей жизни, в чем бы оно ни состояло.
Пять минут спустя вернулся конгрессмен. Он выглядел гораздо лучше, сумел взять себя в руки, и даже его глаза немного просветлели.
– Я хотел бы поблагодарить вас, Рид, – сказал он.
Рид вскочил из-за стола, рассыпая бумаги.
– Да, сэр!
– Это была дурацкая мысль, – продолжал Шлэрн. – Я проснулся с ней нынче утром, и весь день она казалась мне превосходной. Мне нужен был человек с холодной головой, который доказал бы мне, что идея безумна, и вы отлично справились с этой ролью. Спасибо вам!
– Ну что вы, конгрессмен… – пробормотал Рид. – Я вовсе не хотел…
– Пусть вас это не беспокоит, мистер Рид. Вы были правы, – сказал Шлэрн и дружески улыбнулся. – Я и сам не понимаю, что за бес в меня вселился, – добавил он.
Как попасть на станцию?
Все ополчились против меня – время и небесные силы, охранники и ангелы, кордоны и войска; они собрались в единый кулак, не давая мне разделаться с горсткой этих убогих болванов, которым не на что надеяться.
Как попасть на станцию?
Сколько времени осталось у меня, чтобы проникнуть туда?
41
Фрэнк неодобрительно наблюдал, как между Григорием и восемью заложниками устанавливается некое подобие дружеских отношений, но помешать этому он был не в силах. Люди – существа общительные, им намного проще быть любезными или по крайней мере вежливыми, чем вести себя грубо и отстраненно.
Вот почему уже вскоре после захвата станции с уст Григория начали срываться фразы вроде: «Рози, передайте мне распечатку, пожалуйста», «Марк, пора проверить датчики давления», а то и «Фрэн, мне хочется пить. Будьте так добры, принесите стакан воды».
Поначалу Фрэнк возражал против такого панибратства, но в конце концов понял, что зря сотрясает воздух. По правде говоря, ему тоже было гораздо удобнее обращаться к заложникам по имени, говорить «спасибо» и «пожалуйста», как будто здесь собрались единомышленники, а не террористы и их пленники.
Со временем они запомнили имена сотрудников станции и мало-помалу познакомились с ними поближе. Григория и Квана заложники знали, потому что их знал весь мир. Уже на первых этапах переговоров Григорий назвался, представил китайца и рассказал о том, что с ними случилось, желая продемонстрировать серьезность намерений, свои возможности и доказать, что они с Кваном утратили всякую надежду и им нечего терять.
По настоянию Фрэнка, твердо уверенного в том, что ему удастся выйти сухим из воды, его имя и имя Марии-Елены остались в тайне. Имя Пэми тоже, но лишь потому, что им никто не интересовался. Как только террористы овладели станцией, силы оставили девушку, и она почти все время проводила в кровати или дремала в кресле, изредка безучастно озираясь по сторонам. Ни заложники, ни даже ее товарищи не обращали на Пэми ни малейшего внимания.
Фрэнк думал, что Григорий вот-вот совсем ослабнет и его присутствие на станции приобретет скорее символическое значение, однако, попав в зал управления, этот измученный человек, казалось, обрел второе дыхание и ощутил прилив сил. Григорий продолжал руководить персоналом станции и вести переговоры с собравшимися за забором тупоголовыми чиновниками с неистощимой энергией, словно в его теле тоже был реактор.
Кван понемногу сдавал, особенно после того, как по телевизору сообщили, будто он – обычный уголовник, а не повстанец с площади Тяньаньмэнь. Это произошло через два дня после того, как Григорий сообщил прессе имена. Оклеветать пожарного, героя Чернобыля, было, разумеется невозможно; что до Ли Квана, то китайское правительство с радостью объявило его мелким воришкой, рассказывавшим о себе небылицы, чтобы получить политическое убежище. Американский госдеп по каким-то своим причинам – конечно же, вполне веским и серьезным, – немедленно подтвердил подлинность документов, представленных китайской стороной в качестве «доказательств».
– Все правильно, Кван, – сказал Фрэнк, пытаясь подбодрить юношу. – Лжи всегда сопутствует еще большая ложь, так что не беспокойся. Типографской краски на твой век хватит. На этом свете немало журналистов, которые знают, кто ты на самом деле.
Кван равнодушно пожал плечами. На его маленьком лице застыла горькая мина.
– Ты еще поведаешь миру о своем прошлом, – продолжал Фрэнк. – У тебя будет уйма времени, когда мы выберемся из этой передряги.
Это было ошибкой. Кван бросил на Фрэнка красноречивый взгляд, тот смущенно откашлялся, похлопал глазами, потрепал молодого человека по плечу и торопливо удалился.