На рассвете в субботу, 21 сентября, Людовику неожиданно сообщили, что гарнизон Понтуаза открыл ворота города для вражеской армии. Король не скрывал от своего друга Панигаролы тех душевных мучений, в которые его повергла эта "жестокая потеря". Расположенный в 80-и милях к западу от столицы, Понтуаз был ключом к Нормандии. Если бы принцам удалось захватить эту провинцию, это был бы уже не вопрос обсуждения, а вопрос требования. Осада Парижа развивалась так же, как и битва при Монлери. Неожиданно предательство сделало время врагом Людовика.
Если лигёры боролись против голода и зимы, то Людовику теперь предстояло бороться против предательства. Хорошо зная о напряженности, которая подрывала единство принцев, он понял, что должен найти способ разобщить их. Поскольку все они были жадными до власти и богатства, все казалось просто: ему нужно было лишь оправдать надежды одного из них, чтобы заставить его отколоться от остальных. Среди членов Лиги только двое обладали достаточным авторитетом, чтобы служить его целям: герцог Бретонский и граф де Шароле. У первого были личные причины желать возвращения Нормандии герцогу Беррийскому в качестве апанажа, а второй, после двух лет раздумий, только что сразился с ним в кровавой битве. Однако, пока Нормандия была жемчужиной в короне Франции, лучше было выбрать графа де Шароле, чей ум и характер он имел возможность изучать в течение 10-и лет, и в чьем окружении, он знал, что может рассчитывать на определенную поддержку.
Однажды утром, всего через несколько дней после потери Понтуаза, король Франции сел на лодку, чтобы плыть вверх по Сене, с эскортом, который в общей сложности насчитывал не более шести человек. На правом берегу реки его с большой свитой ожидали граф де Шароле и граф де Сен-Поль, а за ними расположился большой отряд всадников, который ярко контрастировал со скромным эскортом короля. Когда Людовик приблизился, ему вспомнились слова, которые граф де Шароле сказал архиепископу Нарбонскому в ноябре прошлого года:
Передайте Его Милости [королю], что это его канцлер заставил меня действовать так как я действовал, но не пройдет и года, как он раскается в этом.
Войска, размещенные на берегу, были в некотором возбуждении, поэтому, когда лодка уже собиралась причалить, Людовик крикнул: "Брат мой, Вы обещаете мне безопасность??".
На что граф де Шароле ответил:
Да, Монсеньёр!
Затем Коммин продолжает:
Тогда король вышел на берег со своими спутниками, и графы оказали ему подобающие почести. Дабы не остаться в долгу, король произнес следующее: "Теперь, брат мой, я знаю, что Вы поистине благородный человек, достойный своего происхождения от французского королевского дома". — "Почему, монсеньор?" — спросил граф де Шароле. "Потому что, когда я отправил послов в Лилль к дядюшке, Вашему отцу, и к Вам, этот глупец Морвилье наговорил Вам такого, что Вы передали мне через архиепископа Нарбонского — человека благородного, что он не раз доказал, сумев всех умиротворить, — что не пройдет и года, как я раскаюсь в том, что Вам довелось услышать от Морвилье, и Вы выполнили свое обещание, причем задолго до истечения срока", — ответил король, добродушно усмехаясь, ибо, зная натуру собеседника, был уверен, что тот получит удовольствие от этих слов. Они и впрямь пришлись ему по душе. "А с людьми, которые выполняют обещания, я люблю иметь дело", — закончил король и затем отмежевался от слов Морвилье, заявив, что не поручал ему говорить что-либо подобное.
Одним махом Людовик удалось сломать лед недоверия. Теперь ему оставалось только развивать успех. Отрекшись от слов Морвилье, он использовал все свое обаяние, чтобы показать графу де Сен-Поль и графу де Шароле, что, отбросив всю прошлую вражду, он высоко ценит их военные таланты и прекрасно понимает, что им должна быть выплачена компенсация, соответствующая их величию. Долгое время Людовик расхаживал вверх и вниз по берегу реки в сопровождении двух графов, непрерывно разговаривая с ними. Затем граф де Шароле затронул вопрос о претензиях принцев: Нормандия должна достаться герцогу Беррийскому, Пикардия — ему самому, то-то и то-то — тому или иному члену Лиги; он также затронул вопрос о благосостоянии королевства — "но это было наименее важным, — отмечает Коммин, — поскольку общественное благо быстро превратилось в частное".