Общение мое с Чузыркиным началось с конфуза. Поскольку я считал себя единоличным хозяином половины дома, то тотчас же и выкинул в выгребную яму грязную банку со скорлупой, по всей видимости куриной. И оказалось, поступил опрометчиво: Чузыркин собирал яичную скорлупу как минеральную подкормку для кур.
-- Неужто этот идиот выбросил? -- возмутился он, стоя у края ямы.
Я сказал, что сделал это я -- по неведению. И поинтересовался, о каком идиоте идет речь.
-- Да об этом, о Николае, о Квасове, -- сердито сказал Чузыркин.
-- Но тут нет никакого Николая Квасова, -- удивился я. -- И не должно быть по условиям нашего с вами договора.
-- Да его фактически, будем так сказать, и нету... -- замялся куровод. -- Он у тебя в зимней кухне базируется.
Зимняя кухня была заперта на ключ, пользовался я летней, расположенной на веранде.
Излишне говорить, что информация о неведомом сожителе мне решительно не понравилась.
-- Да ты не переживай, -- поспешил успокоить меня Чузыркин. -- Он тихий, особенно когда из ИТК вернулся.
-- Из ИТК?!
-- Из исправительно-трудовой колонии. -- И, не зная, чем еще положительно охарактеризовать, прибавил: -- А уж когда впадает в оцепенение, его вообще не слышно. Лежит и курит. Что с него взять, с ненормального...
-- Он еще и ненормален? -- механически переспросил я, задумываясь. О чем -- объяснять излишне.
-- Ну да! -- ухватился за вопрос Чузыркин. -- Ведь он такое отчудил восемь лет назад -- все Домодедово на ушах стояло!
И тотчас принялся излагать драматическую историю влюбленной пары и двух оставшихся не у дел супругов.
Услыхав имена действующих персонажей, в частности Юлии и Романа, я по ассоциации вспомнил название шекспировской пьесы -- в том его виде, как оно было впервые переведено на русский: "Роман и Улита". Улита -- Джульетта, греческий вариант -- Юлия; Роман -- Ромео. Да и страсти в драме Юлии и Романа -- не говоря уж о Квасове и Людмиле Федоровне -- по своему накалу показались мне тоже достойными темперамента английского драматурга.
Вдруг Чузыркин прикусил язык. Во двор вошел незнакомец -- высокий, седой, коротко стриженный, лет пятидесяти. Одет он был в серый костюм в полоску и вишневый галстук, в одной руке нес дипломат, перехваченный проволокой, в другой -- пластиковый пакет, скорее всего с продуктами. Увидев нас, сухо поздоровался, достал с притолоки самопростейший ключ и отомкнул дверь, как я понял, в зимнюю свою кухню.
Чузыркин, сославшись на дела, улизнул к себе, а минут этак через десять незнакомец вышел во двор уже в спортивном трико и с мокрыми волосами. Теперь морщины на его загорелом лице были сложены в самую что ни на есть приветливую улыбку, глаза смотрели ясно, доброжелательно.
-- Не буду темнить, -- произнес он сиплым, прокуренным голосом. -- Я Квасов Николай Иванович. Можно просто Коля.
Он протянул ладонь, покрытую ороговевшей кожей, по твердости не уступавшей наждаку.
Я назвался одним именем, без отчества и фамилии, пожал "наждак".
-- Чузыркин сказал, что тут будет жить не то профессор, не то продюсер, а я гляжу -- нормальный мужик, -- заметил он. -- У нас на зоне таких уважали. Так ты профессор или продюсер?
Я тоже не стал "темнить", честно сказал: писатель.
С достоинством откланявшись, он скрылся за дверью кухни. Вскоре оттуда послышался богатырский храп.
-- Теперь фактически неделю ты его не увидишь, -- заверил меня появившийся вновь Чузыркин. -- А то и две. Ну разве что ночью, когда в дежурный магазин пойдет. Или поутру -- в туалет. Так что живи, будем так сказать, спокойно!
Спокойно ли, беспокойно ли -- ничего другого мне и не оставалось, деньги по неопытности я заплатил вперед.
Одичав в Москве без живой природы, лишенный радости мышечного труда, я с азартом взялся за обустройство быта. С утра до вечера, да и ночью тоже, мысли мои витали не вокруг фабулы и сюжета давно задуманного романа, а исключительно вокруг дачных преобразований. Я размышлял, как усовершенствовать люфт-клозет, что предпринять, чтобы дверь на веранду отворялась плавно, без скрежетания о половицы. Разделочный столик возле плиты сколочен был на живую нитку -- следовательно, нужно было укрепить столик. В починке нуждались и стулья, и табуретки. Также надо было зашить хоть бы тем же штапиком щели в стенах веранды, перевесить светильники, прибить крючки, заменить прокладку в водопроводном кране -- да мало ли дел в хозяйстве!.. Я вкопал стол под яблоней, установил скамейку, наладил уличный рукомойник. Чузыркин, поначалу ревниво отнесшийся к моей самодеятельности, смекнул, что она ему только на руку, и, когда я удачно вписал каменную ступеньку к хозяйственному сараю, удостоил искренней похвалы:
-- Люкс-мадера и даже фикус!
Николай Иванович признаков своего присутствия не подавал. Чузыркин ворчал все более недовольно:
-- Сколько можно в оцепенении находиться!
Седьмое или восьмое утро моего дачного времяпрепровождения ознаменовалось гирляндами вывешенных на просушку пиджаков, брюк, рубашек, всевозможного исподнего, простыней, пододеяльников (кажется, висело и само одеяло).
Ночью до меня доносились какие-то звуки, связанные с водой: что-то булькало в зимней кухне, переливалось из емкости в емкость, что-то, похоже, жамкалось и шлепалось с сырым чавканьем. Во сне я не понял природу звуков, теперь же все встало на свои места.
Неутомимая прачка Николай Иванович махал косой у забора, выкашивая под корень живописные лопухи, великолепную крапиву и какие-то буйные, рослые зонтичные растения. Недельная щетина на его запавших щеках посверкивала под солнцем, отчего лицо не казалось небритым, а, напротив, как бы облагораживалось серебряным обрамлением.
-- А-а, сосед! -- проговорил он ясным, веселым голосом. -- Что так рано?
Я посчитал неудобным объяснять, что вышел по малой нужде, и пожал плечами.
-- "Купца" будешь? -- предложил он, втыкая косу черенком в землю.
-- А что это? -- заинтересовался я.
-- Это крепкий чай, но не чифир. Только что заварил, настаивается.
-- Спасибо. -- Я отказался и сказал, что наловчился заваривать чай с мятой и смородиновым листом.
-- Вот это зря, -- улыбнулся Николай Иванович, -- чай такими добавками оскорблять нельзя. Либо трава, либо чай, третьего не дано. Ну так как?
-- В порядке эксперимента, -- ответил я, всю жизнь заваривавший крепчайший чай и только сейчас узнавший его подлинное название.
К чаепитию присоединился и наш хозяин.