Е – ежевика, которая росла в обилии тех прудов, где часто бродил он, и потом бродила Дженни. Сладкая ежевика, которая таяла во рту.
Н – Ночь, которая пробуждалась в нем…
-Люсен? – уточнил Агер, когда он сообщил ему о своем решении, о своих якорях, которые хотел сохранить и которые должны были не дать ему заблудиться в мире мистических нитей. – Может быть, тогда – Люсьен?
И он кивнул. Он принял. Изидор умер. Родился Люсьен.
-Вот и славно, - одобрил Агер, - а теперь…займемся твоей мантией, к черту этот хлам, ты теперь не шут. Ты никогда не должен быть шутом. Ты никогда не должен быть кем-то, кроме себя! ***
И он нарушил этот запрет. Годами он стирал свое прошлое и творил будущее, превращался в Люсьена – в адепта иной силы, и тут…
В нем родилось то, чего быть не должно. Часть его, часть Изидора, вдруг восстала, обрела форму, имя и едва-едва не бросила Люсьена в колодец забвения. Эта часть стала шутом, эта часть измывалась над его внешностью, навешивая на рога золотые (о, как он не выносил золото!), кольца, и нанося рисунки.
С огромным трудом Люсьен загнал обратно эту сущность внутрь себя, спрятал в тот же самый колодец, но не смог избавиться или хотя бы заткнуть ее.
Люсьен чувствовал, что сходит с ума. Он не узнавал себя в зеркале. Он видел людей, но не понимал, почему они ему и знакомы, и нет.
Однажды ему подарили клевер, и он вспомнил, что это уже было с ним. он, правда, откровенно не понял, в честь чего, его попытались одарить, но вспомнил вдруг кое о чем. Кое о ком.
Бросился на поиски. С его могуществом легко было отыскать и юг, и ежевику и…
И узнать, что Дженни сразу же после его побега из театра забрала чахотка.
Больше никого не было, кто помнил его Изидором. Он стер абсолютно все, остальных стерла судьба.
Но теперь он помнил себя кем-то еще, и кто-то другой помнил его кем-то еще. Эти существа приходили к нему, что-то требовали, спрашивали.
-Отвалите, - скрежетал он сквозь зубы, и кто-то громко хохотал в ответ из колодца.
-Проваливайте, - рыдал Люсьен, выпивая кубок за кубком дорого андалусского вина, и кто-то ехидный добавлял ему изнутри:
-Эх, а со мною даже не поделился! Эля бы мне…
Мир скручивался, сжимался и сжимал самого Люсьена. И сейчас он в очередной раз стоял у зеркала и пытался угадать себя в чужом отражении. Из колодца кто-то громко хохотал, а Люсьен боролся с соблазном разбить кулаком зеркало, чтобы осколки впились в кожу и пропороли ее, тогда закапала бы кровь, и он понял, что все еще жив.
Конец