гивали, но все же, Люсиль слегка коробило…для себя она решила, что впредь будет осторожнее звать его. А потом, Дантон, опрокинув очередную порцию вина, вдруг сказал на размышления Камиля: -Ты, Камиль, правильно всё говоришь…по делу. Но ты – утопист, романтик. Нельзя не запачкать руки. Придется поработать кроваво, а ты, как все романтики, можешь оказаться робким для этого дела, - и Дантон хмыкнул, довольный своей фразой. Глаза Камиля полыхнули бешенством: -Робким? Разве был я робким, обращаясь к толпе в Пале-Рояле? Я призывал народ к оружию, первым из всех вас я писал о свободе, заговорил о ней, как к великой возможности, и… -Камиль, - одернул его Максимилиан Робеспьер, - не горячись. Он сам не знает, что говорит. -Во, - Дантон указал на Робеспьера пальцем, - верно сказал. Сам не знаю, что говорю. И, уже обращаясь к Люсиль, добавил: -Милая дама, простите дурака? Камиль не робкий, но у него, разумеется, есть недостатки, как у всякого человека… -Которые я люблю также, как и его добродетель, - с достоинством отвечала ему Люсиль. И вскоре все забылось. Люсиль была легкомысленна и в ту пору (впрочем, и сегодня), разговоры о политике ее утомляли. Она путалась в их званиях и положениях, в идеях и мыслях, но чувствовала надвигающийся раскол, хоть и не могла объяснить этого чувства даже сама себе. Апрель, 1794 г. Люсиль вышла из ступора, вынырнула с огромным трудом из омута памяти, с удивлением заметив вдруг дребезжащий рассвет за окном. Сколько же она вот так вот сидит на постели? Люсиль только сейчас заметила, что легла, даже не раздевшись. Кажется, ей в голову перед тем, как сморил ее сон, пришла мысль не раздеваться, чтобы потом, едва проснувшись, не тратить времени на туалет и сразу идти. Идти куда? Люсиль закусила губу – она куда-то собиралась, только вот – куда? Где она еще не была, у кого еще не пыталась просить помощи? ей не отвечали ни стены, ни люди. Перед нею закрывались все прежние двери. К Робеспьеру! Люсиль подскочила, как ужаленная, но тут же, обессилев, слабея, села обратно. У Робеспьера она уже была. Она приходила – он был занят или отсутствовал, ее не пускали. И этот ядовитый приблудный Сен-Жюст (11), о, как змеино он смотрел на нее, цедя: -Не велено его беспокоить, приходите позже. Люсиль ощущала его презрение кожей и покорялась, уходила. А потом она стояла под окнами, наблюдая, как иногда мелькает по комнате знакомый ей силуэт. -Передайте ему это, - попросила Люсиль однажды, протягивая письмо Сен-Жюсту. Он брезгливо, двумя пальцами, будто боясь подхватить проказу, взял конверт из ее рук: -Что это? -Передайте это ему, - повторила Люсиль, - если у него есть еще память…если он еще помнит свою дружбу. Передайте. Сен-Жюст неопределенно повел плечами, что следовало толковать единственно только как: «как же вы мне надоели – предатели нации. Моя бы воля – я бы вас всех отправил на гильотину, но, так и быть, пойду на уступки и передам этот паршивый конверт, однако, мое презрение неизменно и ваше присутствие здесь нежелательно». Люсиль ушла. Она пыталась придумать побег для своего мужа и даже перешептывалась со стражей, но… Ее попытка не увенчалась успехом. Более того, ей вдруг почудилось, что за нею следили в этот момент. Она металась по улицам Парижа и металась сейчас по комнате, бесцельно заглядывая в шкафы и ящики, как будто бы ища ответ. Ответ, которого и быть не могло. Сначала Люсиль думала, что ее письмо к Робеспьеру не было передано, но Франсуаза отвергла эту мысль: -Сен-Жюст не посмеет, - просто сказала она. Тогда Люсиль стала ждать ответа или освобождения Камиля, но ничего не происходило. Вообще ничего. Люсиль заглядывала в сундуки, и в ее ушах звенел грохот разбиваемого стекла, когда пришли за Камилем. Он никак не хотел сдаваться и кричал на улицу, к гражданам, за которых боролся. Ее муж никогда не был настолько воинственным, он был романтиком, но его едва скрутили. Странное дело – в тот день брали и Дантона, а он даже не сделал попытки к сопротивлению, хотя именно это и ожидалось, на Камиля расчета не было… Люсиль рылась в вещах, как будто бы надеясь найти что-то, что поможет ей освободить Камиля. Она должна была чем-то занять свои руки и мысли. Мысли сводили с ума, руки слепо шарили по полкам, пока… Она не сразу поняла, что скользнуло нежно и светло к ее ногам. Наклонилась, подняла вуаль – ту самую, из декабря девяностого года, которая легла ей на плечи в день, когда она превратилась в Демулен. Люсиль опустилась на колени, держа вуаль в руках. Она не знала, что чувствует, кажется, что она чувствовала все и сразу: от испуга, до нежности, от ненависти до любви… Тот день был жизнь назад. Тот мир ушел. А сколько ушло тех, кто был на их бракосочетании? Кто-то остался? Робеспьер остался. Его сторонники остались. А сколько остались… Но разве не был и Камиль его сторонником и другом? Люсиль сидела на полу, прижимая к груди вуаль, как будто бы в ней было что-то воистину ценное и святое, впрочем, сейчас святое, быть может, и было, ведь именно в ней она разделила свою судьбу на две части. И странная мысль пришла вдруг в голову, что если ей придется умереть так, как умерли многие другие… То она наденет эту вуаль, наденет, как в тот день, когда будет проходить в последний раз, и, может быть, в этой вуали Камиль узнает ее в другом мире. Но это будет, если все рухнет, а Люсиль пыталась заставить себя поверить, что все еще можно спасти, что вот-вот откроется дверь и он войдет – ворвется в комнаты, принесет с собою жизнь и счастье. Ведь Камиль Демулен – друг и сторонник Робеспьера, разве допустит Максимилиан его смерти?! Невозможно! Декабрь, 1793 г. Люсиль вернулась тогда рано, раньше, чем планировала – у Луизы (12) страшно разболелась голова, Люсиль посочувствовала и отправилась к себе. Придя же домой, она сразу поняла, что в доме кто-то есть, пришел гость. Но, что странно удивило Люсиль – гость не был в гостиной, он был в кабинете Камиля. Люсиль, конечно, знала о гостях и о различных визитах соратников, и нередко Камиль закрывал от жены кабинет, но сейчас он полагал, что она не вернется так рано, и это было не в его характере – излишняя такая вот осторожность. Люсиль решила спросить об этом позже и направилась к себе, но, поравнявшись с кабинетом, она услышала вдруг тихий говор Максимилиана Робеспьера. Это было странно – он давно не заходил к ним, а теперь вдруг пришел гостем, и они таили свой разговор… Невольно Люсиль прислушалась: слова Робеспьера были тихими, он вообще говорил довольно тихо, но это вселяло сильное чувство страха, и обманываться не стоило, и потому Люсиль не смогла разобрать всего, но явственно услышала, как Робеспьер сказал: -Этим ты перешел все границы, Камиль! Сегодня я заступился за тебя, но… Далее шло что-то неразборчиво. Люсиль почувствовала, как в ее груди что-то сжалось и болезненно оборвалось: что происходит? Почему Робеспьер говорит…так? что сотворил Камиль? Она не обманывалась, прекрасно понимая, что не знает и четверти из того, как обстоят дела в Конвенте и стране. Она знала лишь основные события, но сейчас вдруг ей показалось, что именно то, о чем ей неизвестно и становится в эту самую минуту роковым… -Я сказал то, что считаю нужным сказать! Я говорю свободно, как гражданин свободной нации, - Камиль пытался говорить твердо, но речь его сбивалась. В присутствии Робеспьера иногда он немного нервничал, и это мешало ему сосредоточиться. Максимилиан что-то ответил ему, но Люсиль не смогла разобрать, однако, примерно угадала по ответу мужа: -Ты призываешь меня к трусости! Это трусость – бежать от того, что я считаю верным и правильным. Я не отступаю от своего слова. Не пытайся переубедить меня, ты же знаешь меня так хорошо, и знаешь, что Камиль Демулен никогда не отступал… -Он просто менял стороны, - едко отозвался Робеспьер, похоже, слова Камиля его задели. – Не ты ли следовал за Мирабо? Не ты ли шел и за… -Я оставался верен Франции! Я – верный ее защитник и голос. -Так будь и дальше ее защитником и голосом, останься разумным человеком! Больше я не смогу защитить тебя и твою газетку от нападения… -Своих приблудных псов? – подсказал Камиль и Люсиль ясно представила его мягкую усмешку. – Твое право, но мои слова в народе! -Народ легко меняет мнение, - Робеспьер взял себя в руки. – И народ… -Жорж был прав, когда говорил, что ты совершенно не понимаешь народа! он любит тебя, наш народ! но ты его не знаешь. Ты всегда считал, что Жорж – глупец, а между тем, он знает народ лучше твоего. Ты пытаешься остаться чистым, говоришь, что кровь не марает тебя, но ты не знаешь, что такое народ! Повисло молчание. Люсиль, на всякий случай, забилась в темноту, под укрытие приоткрытой комнаты напротив. -Значит, Жорж? – Робеспьер снова обрел этот свой тихий и странный голос, от которого у Люсиль пошли мурашки по телу. – Дантон… теперь ты признаешь, что следуешь за ним? Я понял тебя, Камиль… Люсиль очень вовремя нырнула в комнату, так как в следующее мгновение дверь кабинета распахнулась и вышел Максимилиан Робеспьер. Люсиль слышала его громкий шаг по ступеням, и сердце ее звучало страшным стуком – впервые она слышала гнев этого человека. Апрель, 1794 г. Люсиль осознала, что до сих пор сжимает в руках белую вуаль свою и пальцы ее от усилия уже покраснели. Она поспешно разжала руки и заставила себя подняться. Сегодня новый