Ничего, что вырывалось бы за рамки этой традиции, Эразм не сказал, но поскольку лютеране как раз предприняли массированную атаку на «дела» и подвергли суровой критике монашескую жизнь, получилось, что второе издание «Энхиридиона» объективно лило воду на их мельницу. Одновременно на книгу обрушился шквал желчных упреков со стороны богословов, даже самых проницательных, таких, как Алеандр, который рассудил, что любое выступление, хоть в чем-то совпадающее с учением Лютера, только вербует тому новых сторонников. В свою очередь, Лютер, как и все остальные, решил, что Эразм публично высказал свои симпатии к лютеранству и поспешил воспользоваться этим. «Энхиридион», — писал он, — окончательно скомпрометировал вас в глазах папистов, значит, пора вам отбросить колебания и примкнуть к нам». По своему обыкновению и для пущей уверенности, что корреспондент его услышит, он поспешил обнародовать свой замысел и изложил его в предисловии к «Комментарию к Посланию к Галатам». Эразм, говорилось в этом тексте, как один из выдающихся европейских богословов (новый фокус: теперь уже Эразм стал богословом!), должен возглавить Реформацию, а он, Лютер, готов уйти в тень.
Мы не знаем, почувствовал ли Эразм себя польщенным, но простая осторожность помешала ему ухватиться за предложенную роль. По существу, он оставил этот призыв без ответа, ограничившись тем, что порекомендовал Лютеру придерживаться большей умеренности и «хранить верность своим благородным чувствам». Сделав вид, что ему незнакомы наиболее провокационные из сочинений Лютера (разве не их поносили кельнские доминиканцы, с которыми сам он спорил?), он передал свои поздравления автору комментариев к «Псалтири». Заканчивая свое послание, он выразил пожелание, что «божественный дух еще долго будет осенять своей благодатью многочисленные таланты автора к его вящей славе и ко благу его читателей». Он даже попытался замолвить словечко в защиту Лютера перед курфюрстом Майнцским, уверяя, что допущенные тем резкости объясняются «вспыльчивостью его характера». Он отправил это письмо Гуттену, находившемуся тогда на службе Альбрехта Бранденбургского, а Гуттен, вместо того чтобы переправить его по назначению, сделал письмо достоянием гласности. После этого слухи о приверженности Эразма делу Лютера обрели еще больший размах.
В 1520 году Эразм вопреки официальной позиции Церкви, успевшей осудить Лютера, все еще продолжал демонстрировать Реформатору свою дружбу и восхищение. Для него во всей этой истории определяющее значение имел не теоретический, а морально-нравственный и дисциплинарный аспект. Лютер выступил с критикой Рима, Рим вынужден защищаться, однако делает это из рук вон плохо, не понимая, сколь высоки ставки в этой игре. «Более всего задело и огорчило людей набожных и чистых душой, — писал он Спала-тину, — не учение Лютера, а папская булла, своей грубостью слишком не соответствующая той кротости, которую должен бы показать наместник Иисуса Христа на земле... Создается впечатление, что папу больше заботит защита собственного достоинства, нежели Христовой славы». Он также постарался принизить важность оценки, вынесенной Лютеру университетскими светилами, подчеркивая, что никто из них так и не доказал, что взгляды августинца ошибочны.
Письмо ушло к адресату, и тут Эразм всполошился. Он хорошо знал Спалатина, знал, как ловко умеет тот обделывать дела. Страшно подумать, какую выгоду извлечет он из его послания! Он потребовал, чтобы письмо ему немедленно вернули. Увы, слишком поздно! Письмо уже отправили в печатню. Именно к этому времени относится знаменитая фраза Эразма, высказанная им в ответ на вопрос о его отношении к осуждению Лютера Церковью: «Лютер совершил две непростительные ошибки: он замахнулся на папскую тиару и ткнул в брюхо монахов». Тогда же он делился с Ме-ланхтоном: «Я поддерживаю Лютера настолько, насколько это возможно, но все его сторонники, то есть почти все порядочные люди искренне сожалеют, что он не проявил в своих сочинениях большей осторожности и умеренности. Теперь уже слишком поздно: дело зашло так далеко, что раскол кажется неизбежным». Иными словами, он по-прежнему осуждал Лютера лишь за «стилистические» огрехи, объясняя его опалу слишком буйным темпераментом одной стороны и болезненной обидчивостью другой. Он все еще верил, что примирение возможно, и в соавторстве с Иоганном Фабером опубликовал анонимную записку с требованием созвать собор для «спасения достоинства верховного иерарха и сохранения мира внутри католичества».