«Перст Божий! Как страшен этот перст… Господи! Что же это такое? Спаси меня. Дева святая! Я не достойна… Я не вынесу страданий. Ох, страшно, до ужаса страшно стать над этой пропастью… А если эта пропасть меня ждет как жертвы?.. Но я — малая жертва, я пылинка в мире… А великие дела требуют великих жертв… Мамо! Мамо! Научи меня…»
— О чем мечтает черная головка под пунцовым беретом? — вдруг раздается мужественный голос над ухом Марины.
Девушка вздрогнула. Рядом с нею ехал пан Домарацкий, перегнувшись на седле и заглядывая ей в лицо.
— Как вы прелестны, панни Марина, и в особенности сегодня, — продолжал Домарацкий. — Я не удивлюсь, если князь Корецкий, с отчаянья, пойдет один на медведя и найдет смерть в его объятиях вместо других объятий, о которых он мечтал.
Марина побледнела. Она как бы вспомнила что-то и, немного помолчав, сказала:
— Пан зло шутит — я этого не ожидала от пана.
Ей стало жаль почему-то молодого Корецкого. Они были давно дружны — он так непохож на всех остальных. И вдруг в последнее время он как-то ускользнул из ее глаз, из ее памяти… Бедный Дольцю! Марина чувствовала, что она — не то жестока, не то несчастна… Ей плакать хотелось. А тут в сердце наболевает что-то острое: «Подумай, дочь моя, — перст Божий на тебя направляется…» Дольцю! Дольцю!
В это время к ней подъехали еще два всадника, и взоры всех охотников обратились в ту сторону. Подъехавшие были — сам Мнишек и царевич.
— Куда ты вдруг девала свой румянец, цуречка моя? — нежно обратился старик к Марине. — А за обедом была такая розовенькая. Не болит головка?
— Нет, татуню, это — волнение перед битвой, — отвечала девушка, улыбаясь.
— А панна любит битву? — спросил царевич как-то загадочно.
— С зверями, князь? О нет, мне жаль бедных зверей.
— Панна права. Но битва — удел мужчины.
— И женщины… — добавила Марина тоже загадочно.
— О! Она у меня Иоанна д’Арк! — весело сказал Мнишек, взглядывая многозначительно на царевича.
Марина чувствовала, что она вновь краснеет. Она чего-то ждала и — боялась.
— О! Счастлив должен быть тот монарх, который найдет свою Иоанну, — медленно сказал Димитрий.
Затрубили рога. Поле охоты и лес были близко. Поле было ровное, открытое, с двух сторон окруженное лесом, который раскидывался с одной стороны по полугорью и кое-где открывал небольшие прогалины; с другой стороны синел сплошной бор, упиравшийся в извилистые берега Днестра.
В лесу тихо. Но это не мертвая тишина: это не северный бор, угрюмую тишину которого изредка нарушает треск сухих ветвей, ломающихся под тяжелою ступнею медведя-анахорета; южный лес говорлив столько же, сколько северный молчалив, задумчив. Тут говорит и дикий голубь, и пестрый сорокопудик, и задорливый кобчик. Особенно настойчиво выговаривает что-то голубь-припутень, речь которого напоминает речь гугнявого ребенка.
Слышны в лесу и человеческие голоса, но тихие, сдержанные. За опушкой леса, под темным развесистым грабом, сидят трое и изредка перекидываются словами. По одежде видно, что это «хлопы», местные крестьяне Около каждого лежат мешки, и почти во всех мешках что-то вздрагивает, движется…
— А ты, дядьку Ничипоре, сам, кажешь, бачив его? — говорит молодой парень в белой рубахе и в соломенной шляпе.
— Та бачив, як возив лисицию на паньский двир, — отвечает другой, в теплом малахае.
— Его, кажуть, маленького хотили заризати — так царское тило зализо не бере.
— От диво! — удивляется парень в соломенной шляпе. — Так вин и утик?
— И утик.
Парень засвистел. Ему очень понравилось, что царевич «утик»…
— Що ж вин теперь на москаля вдаре?
— Вдаре.
— Пропав же теперь москаль! А кажут, люди москалеви добре жити… У Почаив приходили москали-богомольцы, так казали, що у их нема хлопив. Оце поживе чоловик у пана лито та зиму, а як приде святый Юрко, так той чоловик и йде куды схоче.
— Овва! Дурни москали! — заметил третий, в полушубке. — А як же вин свою хату покине?