В это мгновенье из-за пригорка показался всадник, скакавший из Самбора. Он держал в руках бумагу.
— Грамота, пане воеводо, грамота! — кричал он.
Пестрая толпа панов, окружив царевича и медведя, не знала, на кого глядеть от изумления — на царевича ли, стоявшего в задумчивости над мертвым зверем, на страшного ли этого зверя или на гонца, привезшего грамоту… Нашелся лишь пан Домарацкий.
— Страшный Борис у ног вашего высочества, — сказал он торжественно. — Это — знамение!
VI. ДИМИТРИЙ У КОРОЛЯ СИГИЗМУНДА
У ворот королевского дворца в Кракове собралась огромная масса народа. Свободная, слоняющаяся без всякого дела разношерстная шляхта с карабелями у бока, в высоких, на металлических подковах бутах, с звенящими шпорами, с заломленными набекрень ухарскими шапками и щеголеватыми чапечками, с ухватками, вызывающими на бой всякого дерзкого, который рискнул бы наступить на шляхетскую мозоль; мастеровые в разноцветных, изодранных, закопченных дымом и лоснящихся от сала и дегтя куртках и штанах; хлопы в белых и пестрых свитках и рубахах; евреи в типичных длиннополых сюртуках и ермолках с историческими пейсами и исторически сладкими, исторически умными, исторически лукавыми и исторически хищными выражениями и очертаниями глаз, носов, губ и подбородков, — все это, словно из гигантского, опрокинувшегося над Краковом горшка, высыпано на площадь в самом невообразимом беспорядке— гудит, шумит, толкается, ругается…
Но более всего толкотни около приземистого, коренастого, с лицом наподобие закопченного сморчка, с свиными, заплывшими слезою глазками и с усами, закрученными в виде поросячьего хвоста, шляхтича, который был, казалось, виновником и душою всей этой сумятицы, который, казалось, сам опрокинул на краковскую площадь этот чудовищный горшок с народом и теперь сам болтается в этой народной каше… Это — пан Непомук, который приехал из Самбора в Краков, неизвестно в качестве кого, но только в свите Мнишков и московского царевича.
— А цо ж, пане, у него есть и войско? — спрашивает оборванный шляхтич, у которого вместо высоких бутов на ногах зияли дырявые женские коты, но зато огромная сабля колотилась о мостовую, словно молот кузнеца о наковальню. — Есть у него, пане, армия?
— О! Да у него, пане, десять армий — армия казацкая, армия московская — это две, армия запорожская — это три, армия, пане, татарская — это четыре, армия боярская — это пять, армия, пане… армия сибирская — это шесть, армия… армия… э! да всех армий, пане, и не сосчитаешь, — ораторствует пан Непомук, довольный тем, что его слушают.
— А дукаты у него, пане, есть — пенендзы, ясновельможный пане? — робко интересуется сухой, словно сушеный лещ, еврейчик.
— Дукаты! Га… Да он золотыми дукатами может всех жидов засыпать, как мышей просом, — гордо отвечает Непомук, искоса поглядывая на еврея. — Он мне вчера за то только, что я ему по-рыцарски честь отдал, приказал отослать три корца дукатов.
— Ай-вай! Ай-вай! Какой богатый!
— А вы ж, пане, у его воевода, чи що? — лукаво спрашивает хлоп в серой свитке.
— Нет, я еще не воевода, а как мы возьмем Москву, так он обещал сделать меня воеводою на самой Москве, — продолжал беззастенчивый пан Непомук. — Вчера он это сказал мне, когда я стоял за его стулом у монсеньера Рангони и подавал тарелки. А монсеньер Рангони и говорит ему: «Рекомендую вам, говорит, ваше высочество, пана Непомука: хороший католик и отличный рубака. Он, говорит, будет у вас бедовым воеводою на Москве». — «О, я давно, говорит его высочество, заприметил этого молодца, и как только на себя в Москве корону надену, так пану Непомуку тотчас же дам гетманскую булаву».
— А я, пане гетмане, могу быть у вас на Москве хорошим полковником крулевской стражи, — закручивая усы, сказал шляхтич в женских котах. — Меня лично знал покойный король Баторий (вечная ему память), когда мы с ним брали Вену. Уж и погуляла же тогда вот эта добрая сабля по турецким шеям! А сколько мы, вельможи, попили венгржина, старей вудки! Эх ты, сабля моя верная! Погуляем еще мы с тобой и в Московщине!
И шляхтич в женских котах гордо брякнул своею саблею о мостовую.
В это время по толпе прошел говор: «Едут! Едут!»— и все головы обратились в ту сторону, откуда ожидался приезд во дворец невиданного гостя.
Действительно, в отдалении показались всадники. Это был конный отряд, сопровождавший коляску монсеньера Рангони с московским царевичем, а также коляски Мнишков, Вишневецких и других панов, ехавших ко дворцу в общем кортеже папского нунция.