— Нет, зачем же теперь?! — воскликнули в один голос Фомка и Константин и сорвали белые плащи.
— Теперь мы послужим царю нашему Борису Федоровичу, — сказал молодой боярин.
— Давно бы так. Пока что задайте жара тому жирному пану, который тамотка трясется на хромоногом конишке, а я себе тоже кого-нибудь поищу. Ну а вернемся в стан, потолкуем с Парамоном Парамоновичем — может, он и не прочь будет сосватать за тебя свою Пелагею, — проговорил старик, лукаво ухмыляясь.
Константин просиял.
— Ну, с Богом! — добавил Лазарь Павлович.
И они разъехались.
Молодой боярин и холоп его быстро нагнали поляка, раненая лошадь которого едва плелась, хотя он не только подстегивал ее, но колол ей концом сабли шею.
Фомка первый подскакал к нему.
— Сдавайся, что ли, пан! — крикнул он ляху.
Пан, жирный, как боров, посмотрел на холопа совершенно безумными от страха, вытаращенными глазами и не отвечал. Нижняя челюсть его так и прыгала.
— Сдавайся, что ль? — повторил Фомка и занес саблю.
Пан весь съежился, неистово вскрикнул и вдруг ткнулся лицом в гриву коня.
— Что, прикончил его? — спросил Константин Лазаревич.
— Пальцем не тронул. Это он, должно, с испуга, — ответил Фомка и тронул пана за плечо. — Слезай, что ли?
Лях качнулся от толчка, но не поднял головы.
— Ей-ей, зарублю! — раздраженно крикнул холоп.
Пан не шевельнулся.
— Чудной лях! — заметил боярин.
— Точно что. Ну вот сейчас ответит, — промолвил Фомка и, ухмыляясь, полоснул слегка саблей по руке поляка.
Поляк остался неподвижен, и кровь из раны не выступила.
— Да ведь он, никак, померши! — воскликнул, увидя это, боярин.
Фомка молча повернул к себе лицом голову пана, на него взглянули выпученные стеклянные глаза мертвеца.
— Так и есть! Это он со страха, должно быть… Этакий-то боров! Дрянь человек!
И холоп грубо ткнул труп в бок.
Этот пан, умерший от страха, был «лев» Чевашевский.
Парамон Парамонович несказанно удивился, когда старый Двудесятин подвел к нему во время отдыха в стане после битвы Константина.
— Узнаешь?
— Как не узнать! Так вот он где объявился. И не грех тебе было хотеть дочку у меня скрасть? — покачивая головой, промолвил Чванный.
— Пойдем-ка, Парамон Парамоныч, малость пошептаться, — сказал Лазарь Павлович, отводя Парамона Парамоновича в сторону.
Они говорили не долго. Говорил, впрочем, больше один Двудесятин, а Чванный кивал головой и повторял:
— Ну, что ж! Ладно. Все равно… Я рад, рад.
После этого разговора Лазарь Павлович с некоторою торжественностью сказал сыну:
— Ну, сынок, сосватал я тебе невесту… Вот тесть твой будущий…
Константин хотел броситься к отцу на шею.
— Постой! — остановил его тот. — Дай досказать… Сегодня с вестью о победе да погибели расстриги гонец поедет к царю, так и ты с ним в Москву отправляйся: мать жалится, что скучно ей одной, так вот я тебя к ней и пошлю… Ну, и Манефе Захаровне поклон передай да о сватовстве скажи, а потом… Фу-ты! Постой! Дай досказать! Да ну же, ну!
Но молодой боярин уже не слушал отцовских увещаний: он сжимал его в своих объятиях; затем обнял и своего будущего тестя так, что тот только крякнул и пробормотал:
— А ты, видать, парень, силен!
XIX
Царь-богатырь и сын
В февральский день в одной из палат московского государева дворца у стола, заваленного рукописями и книгами, сидел красавец юноша. Перед ним лежала раскрытая книга, но, очевидно, мысли его были далеко от ее страниц. Он облокотился на стол и глубоко задумался. К его лицу как-то не шла эта грустная задумчивость — молодое, дышащее здоровьем, оно должно было чаще улыбаться, чем хмуриться.
Этот юноша был царевич Феодор. Ему было всего шестнадцать лет, но он был развит телом не по летам, только лицо выдавало его годы. Несмотря на молодость, вряд ли во всей Москве нашелся бы из русских хоть один человек, равный ему по познаниям: царь дал своему сыну европейское образование.
Дверь отворилась, и вошел Борис. Феодор оторвался от своей задумчивости.
— Учишься? — спросил царь.
— Пробовал, да не до того.
— Да, никакая наука не пойдет в голову! Он жив! Опять борьба, опять смута в государстве!.. Господи! Да когда же это кончится?! — в волнении проговорил Борис, шагая по комнате.
Феодор быстро взглянул на отца и опустил глаза.
— Можно подумать, что это — для нас Божие наказанье, — прошептал он.
Царь расслышал.