Людмила же, как любая заботливая мать, не могла не замечать за Диего резких изменений в поведении. Она уже давно привыкла, что сын ее – преимущественно замкнутый интроверт, предпочитающий дни и ночи проводить в черте собственной комнаты, и которого лишь время от времени пробивает на веселые похождения, но даже такое упорное затворничество для него было нетипично. В обычном состоянии, конечно. Однако кому как не Людмиле было знать, что помимо безобидной интроверсии ее сын страдает еще и хроническими неврозами. Такие состояния упаднического настроения у Диего периодически случались, его психотерапевт называл их «рецидивами» и говорил, что вызваны они могут быть по разным причинам. Мол, надо смотреть по каждой конкретной ситуации. Людмила не знала, чем был вызван именно этот внезапный приступ, но очень переживала за здоровье сына и опасалась, как бы очередная хандра не вылилась во что-то еще более серьезное и опасное, например, в нервный срыв. Что, к слову, тоже случалось, и что омрачало дни семьи Карлос по полной программе.
Людмила всеми силами старалась не допустить катастрофы; ежедневно она заходила в комнату сына и интересовалась его самочувствием. Тот в свою очередь что-то невнятно бормотал и натягивал на себя одеяло, с головой прячась под ним. Так он дожидался, пока мать не уйдет, оставив его одного, и вылезал обратно. И самое грустное в этом то, что он, может, и не был против поговорить с ней, но просто не мог выдавить из себя ни слова. Все его проблемы казались такими далекими, будто они и не его вовсе, и какими-то… глупыми, незначительными. Она-то наверняка по работе сталкивается с куда более сложными ситуациями, так что это будет как-то нелепо, если он начнет ей жаловаться на свои никчемные проблемы. Да, в общем-то, никакие они и не проблемы, а так… мелкие неурядицы. Осталось только понять, чего он тогда так на них зациклился.
В один из таких дней, когда дома остался лишь он один, Диего наконец-то нашел в себе силы подняться с кровати и переползти в кресло. Развалившись в нем, он сидел перед своим старым компьютером. Экран, не менее старый, рябил, ужасно раздражая. «Все нормальные люди уже давно перешли на жидкокристаллические экраны, и только я все сижу с этим барахлом, – думал Диего, пиная процессор. – Железо уже тоже старое до безобразия, не компьютер, а развалюха».
– Вот и я такая же развалюха, – внезапно вслух уныло протянул он. – Никуда не гожусь, вот меня все вокруг и отторгают.
Он отвернулся от экрана и возвел взгляд под самый потолок. Там вот уже несколько лет висел его любимый плакат с Меган Вулф**, обворожительной красоткой в купальнике.
– Эх, вот бы мне быть таким же, как ты. Классным, красивым и… женщиной. Ну реально, вам и ныть можно, и быть слабыми, и это за вами все бегают, а не вы за всеми.
Он, не слезая с кресла, поднялся на ноги, перепрыгнул на кровать и оказался лицом к лицу с напечатанной Меган. Аккуратно приподняв края плаката, он заглянул под него, и его лицо тут же озарила улыбка. Улыбка влюбленного идиота, как он ее называл, за что он ее и недолюбливал. Впрочем, это была первая положительная эмоция за прошедшую неделю, что само по себе являлось хорошим звоночком.
Под плакатом висели приклеенные прямиком к стене фотографии. С десяток маленьких, чуть ли не паспортных фотографий Эммы. Диего хранил их здесь исключительно из соображений секретности. И, надо сказать, тайник он выбрал хороший – если не знать, что под плакатом что-то спрятано, то самостоятельно вряд ли догадаешься. Своей коллекцией секретных фотографий он ужасно гордился. Их печать стоила ему не один доллар, так что ценность в них была не только духовная, но и материальная. По очереди рассмотрев снимки и задержавшись взглядом на каждом из них, Диего качнул головой, как бы безмолвно прощаясь с ними на неопределенное время, и накрыл их плакатом. В этот же момент на всю комнату раздалась визгливая трель мобильника. Диего рванул к телефону. Столь необычайная резвость была легко объяснима: он надеялся, что это звонит Ал. С того дня они так нормально и не поговорили, и Диего страстно желал прояснить ситуацию и по-человечески извиниться. Но, увы, стоило взглянуть на экран телефона, и уголки его губ опустились. Это была мать.