Малайцы подметали усталую территорию. Может быть, завтра здесь начнется новый конгресс. Скажем, «Пенсионеры-Атеисты Прощаются С Уходящим Веком». Холодильник с бесплатным пивом был пуст и печален.
Потом перед кемпусом уже толпились делегаты с чемоданами, сумками, рюкзаками. В аэропорт всех доставляли на автобусе. За окном бибикали осточертевшие джипни. Разглядывать город не хотелось.
Пассажиров моего рейса пригласили на паспортно-таможенные контроли.
— Вы сдаете какие-либо вещи в багаж?
— Нет.
— Только ручная кладь? Один рюкзак?
— Только ручная кладь. Один рюкзак.
— Вы вывозите из страны малайские ринггиты?
— Ни копейки.
— Приобретали ли вы за время пребывания в стране какие-либо ценные предметы?
— Пиво у вас... вкусное.
По-моему, таможенник не понял, что я имею в виду. На рюкзак мне привесили желтую бирочку с символикой «Люфтганзы». Сразу за таможней был еще антитеррористический досмотр. Полицейские женщины не нашли у меня ни грамма пластиковой взрывчатки и расстроились.
Во внутренних помещениях аэропорта вовсю работал кондиционер. Первый раз за две недели я вдруг замерз. Вытащил из рюкзака смятую зимнюю куртку. В кармане обнаружился окурок еще петербургского происхождения.
Пассажиры катили свои пластиковые чемоданы с колесиками на нижней стороне. Становилось тесно. Потом я встретил Папаускаса. К его дорогой сумке были за карабин прищелкнуты толстые финские перчатки с молнией на запястье.
— Сидим с ламой в кафе. Рядом какая-то малайская морда. Он у меня спрашивает: в твоей стране холодно? Я говорю: очень холодно. Чтобы не отморозить руки, мы носим вот такие перчатки. Ты представляешь? Этот конь решил, что я шучу! Не поверил, что эту штуку можно носить на руке. Хихикал и говорил, что я очень остроумный мистер!
— Да-а... Хорошо здесь... Было...
— Конечно! Где еще столько времени тебя станут называть сэром?
— Ты из Москвы сразу домой?
— Ага. Уже и билеты есть. А ты? В Питер?
— На Юпитер! О чем ты? Денег осталось — четыре доллара.
— Займи у Геше.
— Неудобно. Все-таки лама.
— Хочешь историю про лам? Было время, я жил в Бурятии. Еще при Советском Союзе. В Бурятии очень много буддийских монастырей. Я там прожил целый год. Как дурак, колол всякие блядские дрова... Короче, в моем монастыре собирали пожертвования. Говорили, что на дацан. Люди последнее сдавали. Я один раз до утра столитровую бочку рублей пересчитывал. В смысле — купюр по одному рублю. А когда пересчитал, настоятель себе новую «девятку» купил.
— Серьезно?
Мы сидели под плакатом, сообщавшим, что личная безопасность пассажиров гарантирована правительством Малайской республики. Спинка пластикого креслица неудобно давила под лопатки.
— Я бы хотел быть ламой.
— Тебе бы не понравилось.
— Почему?
— У лам целибат. Тебе бы не понравилось.
— Совсем целибат?
— Как правило — целибат. Хотя... как сказать? По-разному бывает. Иногда придет какая-нибудь бурятская тетя-мотя помолиться... В общем, заодно и помолится.
Мы помолчали.
— К жене вернешься?
— Попробую.
— А если не пустит?
— Теперь пустит... наверное...
— Если пустит — там и оставайся.
— Не умничай.
— Я так скажу. Хочешь быть религиозным парнем?
— Ну?
— Будь им! Ламы ни при чем. Просто будь.
Непонятно откуда выплыл запах свежей выпечки. Я вспомнил, как раньше жена каждое утро готовила на завтрак блины... еще она пекла булочки... вкусные румяные булочки... когда-то я их любил. Жену люблю до сих пор. Наверное, люблю... хотя... что значит это дурацкое слово?
Зимнюю куртку я натянул поверх футболки. Жесткий мех колол голые локти. Было тепло и надежно. Будто кто-то гладил меня по голове. Будто все наконец стало совсем хорошо.
— Пассажиров рейса 3864 авиакомпании «Люфтганза», отлетающих во Франкфурт, просят пройти на посадку.
Лента транспортера. Белые стрелки на синем фоне. Надпись «No Smoking». Заложенные уши на взлете.
Вы когда-нибудь видели, как проявляют фотоснимки? Сперва на бумаге расползаются смутные пятна... а потом вы вдруг узнаете изображение. Эти силуэты я узнал быстро. Мы были давними приятелями. Безденежье... Жена, которая терпеть не может мою фамилию в собственном паспорте... Работа, которую терпеть не могу я...
Я возвращался домой.
В десяти тысячах метров ниже моего кресла проплывала Азия. Три миллиарда незнакомых мне людей. Никогда в жизни я больше их не увижу. Может быть, какого-нибудь серокожего мужчину в эту минуту бросает его серокожая жена.
В проходе не торопясь двигались красивые люфтганзовские фройляйн. Чудные, все понимающие женщины. Они развозили ужин. До меня дойти должны были не скоро. Я откинулся в кресле и закрыл глаза. Проплывали смутные, но уютные картинки.
Мне было лет двенадцать. Я сидел на диване и разговаривал с отцом. И вдруг ОСОЗНАЛ, сколько ему лет. Сколько! ему! лет! Я смотрел в давно знакомое лицо — будто в посмертную маску. Жизнь после тридцати казалась мне, школьнику, неправдоподобной, как снега Гималаев.
Отец что-то говорил, а мне хотелось орать и бить ногами в пол. Какое право имеет этот человек учить меня, если его жизнь прожита?! Он что-то делал, к чему-то стремился... а теперь все позади! Зачем он прожил свою жизнь ВОТ ТАК?!
Не за горами момент, когда крошечный негодяй станет с таким же ужасом глядеть уже в мое лицо. А у меня — ни малейшего ощущения, будто я хоть что-то успел. Пятнадцать лет назад я носил футболки с рожей Сида Вишеза на груди. Ношу и до сих пор. Рухнуло несколько империй, материки ушли на дно океанов. А я по-прежнему похмелен, глуп, никуда не пришел.
Когда жена была беременна, я купил ей полис в дорогой роддом. Тогда еще мог себе это позволить. Согласно условиям, у меня было право находиться при ней во время родов. Я ждал этого момента. Представлял, как возьму на руки ежащееся тельце. Своего, рожденного мгновение назад, ребенка.
День, когда я стал отцом, вспоминается конспективно. Облицованный кафелем коридор. Перепачканные сгустками крови клеенки. Мне выдали хрустящий белый халат. Ладошка моей корчащейся женщины была мокрой, как свежая рыба. Жестокий, я не давал ей снова оказаться в воде.
Воздух был наполнен воплями, от которых сзади на шее шевелились маленькие волоски. Я выскакивал из больницы и вливал в себя отвратительно пахнущие жидкости. Бредя назад по коридору, причудливо заплетался ногами. Потом ребенок все-таки родился и изумленно на меня посмотрел. Я был пьян настолько, что врачу пришлось поддерживать меня за локоть.
Начало и конец жизни... словно сквозь щелочку в лицо бьет резкий, как нашатырный спирт, запах. Но... не было ничего мистического в этом моменте... просто момент. Может быть, ребенку будет обидно, что его жизнь началась с моих негнущихся пальцев и бессмысленного мычания.
Более гибкой и осмысленной с тех пор жизнь не стала. И все-таки она началась. Я возвращаюсь... я подарю ребенку надувного слона. С хоботом и смешными ушами. Он будет рад. Он станет хватать его маленькими руками. Он наконец обрадуется своему папке.
Я снял с полки рюкзак. Долго в нем рылся. Грязное, заляпанное подошвами ботинок тряпье на ощупь казалось мокрым. Среди черных, смердящих футболок отыскался смятый пластиковый стаканчик. Он был перепачкан чем-то лиловым. Жеваные салфетки, измочаленный пресс-релиз с программой четвертого дня заседаний. Еще нашелся порванный бригиттин лифчик. Выглядел он так, словно в него кто-то высморкался.
Я докопался до самого дна. Пакета с купленным для ребенка слоном не было.
— Добрый вечер, сэр! Желаете ужин?
— Что у вас есть из напитков?
— Кофе? Чай?
— Принесите мне...
— Что, сэр?
— Принесите мне пиво.
— Пиво?
— Да. Пиво. Желательно похолоднее.
— Безалкогольное?
— Алкогольное. Светлое. Три бутылки.
— Три пива, сэр?
— О Господи! Да! Три пива! Ужин не нужен!
За стеклом покрытого инеем иллюминатора вставало солнце нового дня.