Исключительно благодаря усилиям мистера Брука, главы музыкального департамента, Райдер–колледж смог заполучить в ряды своих преподавателей мадам Жиленски. Колледжу повезло, ведь ее авторитет композитора и педагога был непререкаем. Брук взял на себя заботы по поиску жилья для мадам. Он выбрал уютное местечко с садом – требованиям колледжа оно соответствовало, да и располагалось по соседству с многоквартирным домом, в котором жил он сам.
Никто в Уэстбридже не знал мадам Жиленски до ее приезда. Брук видел ее фотографии в музыкальных журналах, и однажды вступил с ней в переписку по поводу подлинности авторства одного манускрипта, приписываемого Букстехьюде. Были еще телеграммы и письма, в которых обсуждались практические аспекты предстоящего перевода на факультет. Она писала разборчиво, правильным почерком, и единственной странностью в ее письмах были то и дело проскакивающие упоминания вещей и лиц, совершенно незнакомых мистеру Бруку, вроде «того желтого кота в Лиссабоне» или «бедного Генриха». Эти несуразицы мистер Брук списывал на путаницу, связанную с переселением из Европы ее и ее семьи.
Мистер Брук был личностью мягкой, можно сказать, выдержанной в пастельных тонах — сказывались годы, что он провел, толкуя Моцартовские менуэты, объясняя уменьшенные септимы и минорные трезвучия, годы, что одарили его характерным для этой профессии чутким терпением. Держался он по большей части особняком. Презирал академическую возню и комитеты. Давно еще, когда музыкальный департамент решил собраться и провести лето вместе — в Зальцбурге, мистер Брук в последний момент улизнул и пустился в одиночное путешествие в Перу. Сам не лишенный эксцентричности, он был терпим к странностям других людей. Да–да, он находил изрядное наслаждение в нелепицах. Зачастую, угодив в сложную и абсурдную ситуацию, он начинал ощущать внутри слабое щекотание, отчего его мягкое, продолговатое лицо замирало, а искорки в серых глазах становились ярче.
Мистер Брук встретил мадам Жиленски на станции Уэстбридж за неделю до начала первого семестра. Он тотчас же ее узнал. Она была высокой, статной женщиной с бледным, изможденным лицом. На глазах – тени густым слоем, копна черных волос зачесана назад, обнажая лоб. Кисти рук крупные, изящные и очень грязные. Мистер Брук отпрянул на мгновение – был в ее персоне некий облагороженный абстракционизм – и принялся нервно расстегивать запонки на манжетах. Несмотря на свой наряд – длинную черную юбку и побитый временем жакет из черной кожи – она производила неуловимое впечатление элегантности. С мадам Жиленски были ее дети – трое прекрасных белокурых мальчиков с пустыми глазами, возрастом от шести до десяти лет. Была еще пожилая женщина, позже оказавшаяся прислугой из Финляндии.
Такими они и предстали ему на станции. Весь их багаж состоял из двух огромных ящиков с манускриптами, остальные вещи были забыты при пересадке в Спрингфилде. Подобное может случиться с каждым. Усадив их всех в такси, мистер Брук думал было, что самые серьезные трудности позади, но мадам Жиленски вдруг рванулась к двери, пытаясь пролезть прямо по его коленям.
«Мой Бог!» — сказала она. «Я оставила свой – как это будет? – свой тик–тик–тик…»
«Ваши часы?» — спросил мистер Брук.
«Да нет!» — прервала она. «Знаете, мой тик–тик–тик» — и покачала указательным пальцем из стороны в сторону, словно маятником.
«Тик–тик» — повторил мистер Брук, приложив руки ко лбу и закрыв глаза. «Не метроном ли вы имеете в виду?»
«Да! Да! Я думаю, что потеряла его там, при пересадке.»
Мистеру Бруку удалось ее успокоить. Он добавил даже, с какой‑то ошарашенной галантностью, что завтра же предоставит ей новый. Но в то же время, сказал он себе, было нечто странное в этой панике по поводу метронома, когда потерян весь остальной багаж.
Семейство Жиленски въехало в соседний дом, и все, казалось бы, шло нормально. Мальчики были детьми тихими. Звали их Зигмунд, Борис и Самми. Всегда неразлучные, они следовали друг за другом змейкой, словно индейцы, обычно под предводительством Зигмунда. Между собой они общались на невыносимом эсперанто — смеси русского, французского, финского, немецкого и английского языков; в обществе других людей они становились подозрительно молчаливы. Брук чуял нечто странное, но вот что именно – ни словом, ни делом семья Жиленски не выходила за рамки. Так, по мелочам. Подсознательно, к примеру, он всегда ощущал беспокойство, наблюдая за детьми Жиленски у кого‑либо в гостях. В конце концов он понял – причиной было то, что мальчики никогда не ступали на ковры; они огибали их змейкой по полу. Если же ковер застилал весь пол в комнате – застывали в дверях, и дальше порога не шли. И вот еще: неделя сменяла неделю, а мадам Жиленски не делала заметных попыток обустроить дом, ограничившись покупкой стола и кроватей. Передняя дверь была открыта нараспашку день и ночь, и вскоре дом стал странным и зловещим, приобретя вид места, которое стоит заброшенным долгие годы.