Вчера хоронили Фридмана. К ним в музыкантскую прибежал Фомин. Он упомянул твоё имя. Он всех выгнал, кроме Каюкова и Фридмана, и все стояли за дверью. Фомин был красный и кричал. А потом пришли ещё двое, и Фридман ушёл с ними. Его отпустили ночью. На улице ему стало плохо. Никто не знает, сколько он пролежал. Случайный прохожий вызвал "скорую", она долго не приезжала, потом приехала, но было поздно. Может быть ты знаешь что-нибудь. Напиши. Мама.
Прошло двенадцать лет.
На сборы нам дали всего две недели. Нужно было успеть: оформить документы, отремонтировать и передать ЖКО квартиру, сняться с военного учёта и сдать военный билет, отправить багаж, обменять валюту (тоже мне валюта!) и т.д., и т.п., и пр., и пр., и пр. - тот, кто в 1971 году не прошёл через это чистилище, не пытался пробить непробиваемое безразличие, а чаще враждебность всех и всего вокруг, тот не сможет оценить, что значит для отъезжающего этот срок: две недели - и как его безнадёжно мало.
И всё же необходимо было выкроить день-другой, чтобы поехать попрощаться с родителями.
Я выкроил и поехал.
Город моего детства... Вдоль его улочек, от дальних терриконов, плыл туман, перемешанный с угольной пылью и угарным газом; пыль хрустела на зубах, а смрад гари душил, переполняя лёгкие; всё было, как прежде, как всегда, всё было знакомо, но теперь воспринималось с какой-то неестественной, а скорее - сверхъестественной отчётливостью: и трибуна в центре города, покрытая тёмно-серым снегом (над ней в былые времена, подминая под себя всех и всё вокруг, тяжёлой глыбой нависала фигура Великого Корифея и Гения; теперь на этом месте возвышался лишь пустой постамент), и доска почёта у здания Шахтостроя - даже фотографии героев труда, кажется, были на ней те же, что полтора десятилетия назад.
Предметы сохранились, но обветшали и как будто уменьшились в размерах.
Я прошёл мимо кинотеатра. Его фасад за массивными колоннами совсем облупился и поник. Подчиняясь привычке, я чуть было не свернул ко входу, но вовремя опомнился: концерты перед сеансами давно отменили, оркестр разогнали, "расформировали", и идти было не к кому.
О моих бывших друзьях-приятелях я знал не так-то уж много.
Мой товарищ Фридрих Гераде переехал в Казахстан, а оттуда с волной немецкой репатриации перебрался в ФРГ. Чем-то он там занимается, в своём новом Vaterland'е: подшивает валенки или играет в оркестре? Хочется надеяться, что alles у него ist in Ordnung, то есть, по-нашему, по-простому, по-современному: всё okay.
Скрипку, ту самую, из комиссионки, вывезти Феде не разрешили: оказалась скрипка редкой, даже уникальной - семнадцатый век, Италия, Кремона, знаменитый мастер Николо Амати - семь поллитр без закуси.
Остальные музыканты перебиваются на старой родине, кто как может. Витька Чинарёв всё ещё крутит баранку, Яша Кудрявый по-прежнему вкалывает в "скорой", постарел, но, по его утверждению, продолжает покорять сердца, души и даже тела местных джульетт и дульциней, Ефим Соломонович вышел на пенсию и в компании каких-то духопёров-любителей халтурит на похоронах.
Только певица Нина Полонская осталась при кинотеатре, сменив, правда, амплуа: она сидит за окошком кассы и продаёт билеты; разговаривает кассирша хриплым басом и дымит дешёвыми сигаретами. Иногда заходит к ней кареглазый мальчик - её сын - с большой не по росту нотной папкой в руке. Нина даёт ему деньги на мороженое, морщинки на её лице разглаживаются, взгляд теплеет. Говорят, что, взрослея, мальчик всё больше становится похожим на покойного Maestro...
А вот Каюков со своим красным перламутровым "Scandalli" канул, исчез с горизонта. Рассказывали о нём разное: то ли угодил он по пьянке в историю и схлопотал срок, то ли взяли Николая Андреевича в аппарат обкома партии. И то сказать: коммунист, деятель культуры, руководил творческим коллективом, к тому же - сам профессиональный музыкант.
Вот, пожалуй, и всё, что могу я поведать о судьбе бывшей культурной достопримечательности нашего города - оркестре кинотеатра имени М.И. Калинина.
И ещё - не упустить бы. Наши пенаты покинул Фомин. У жителей это событие не вызвало ни эмоций, ни откликов, но упомянуть о нём я должен.
Фомин защитил диссертацию, и перед его именем появилась коротенькая приписка: "канд.ист.наук". Он перебрался в областной центр, где много лет затем заведовал кафедрой научного коммунизма в местном пединституте, да, пожалуй, и теперь - конечно, под другой вывеской - что-нибудь возглавляет, кого-нибудь куда-нибудь направляет и ведёт. А может быть уже и на пенсию вышел, на почётный заслуженный отдых. Время-то - оно и для него не стоит на месте.
А я уезжал. Я навсегда покидал страну, а вместе с нею и город моего детства.
Конечно, мне следовало проститься с Фридманом, прийти на его могилу и молча постоять несколько минут. Просто постоять и помолчать. Ведь кроме меня на всём свете не осталось у него никого, кто мог сделать это - последнее, что можно сделать для близкого, дорогого или просто знакомого человека после его ухода из жизни.
Я должен был, но я не мог постоять на его могиле. Нет её, в природе не существует, не осталось на земле памяти о нём.
...Я шёл по городу, в котором прошли последние - уж не знаю: худшие ли, но уж точно что не лучшие - его годы. Вон за тем поворотом - железнодорожная линия, переезд с полосатым шлагбаумом, приземистый домик. Много лет назад за его окнами гудел пьяный говор, звенели стаканы, стлался бражный дух. И звучала музыка. На потёртом расстроенном баяне играл музыкант, который некогда стоял за дирижёрскими пультами лучших оркестров мира; потом... потом ему выпала доля развлекать офицеров непобедимой армии Третьего рейха, в то время как его соплеменников сгоняли в транспорты для отправки в газовые камеры... потом - в форме солдата Красной Армии - он шагал по дорогам Польши, Чехословакии, Австрии и дошёл до любимой Вены (O! Wien ist die schoenste Stadt der Welt!)... неожиданный поворот, и он за колючей проволокой ГУЛАГа - умирает от голода и непосильного труда.
Так кем же, кем был в этой запутанной жизни Карл Фридман? Какой след оставил он на земле? Вспомнит ли кто-нибудь имя известного в довоенной Европе дирижёра? или клезмера из нацистского лагеря? или до смерти запуганного советского зэка? а может - сохранит людская память образ странноватого лабуха из маленького полулюбительского оркестра, которым руководил алкаш и добрый мужик Николай Андреевич Каюков? Разыграла судьба хитрую партию: австрийский еврей, трогательно влюблённый в свою неповторимую Вену, исколесил Maestro Friedmann - и по доброй своей, и по чьей-то недоброй воле - полмира, а умер в чужой неласковой стране, в далёком уральском городе, ничем не примечательном, мало кому известном, не на всякой географической карте обозначенном...
Несколько лет Фридман покоился на загородном кладбище; скорбное пристанище его было отмечено жестяной пятиконечной звездой да фанерной дощечкой с надписью. Однако со временем краска и на звезде, и на дощечке поблекла, смылась дождями и росами, жесть проржавела и скукожилась, фанера рассохлась, потрескалась, и стала могила безымяной.
Неожиданно место, на котором раскинулось кладбище, понадобилось для каких-то хозяйственно-стратегических нужд особой государственной важности; родственникам покоящихся было предписано в означенный срок обратиться к городским властям с ходатайством о перезахоронении. Началось переселение останков, исход мёртвых.