Решение расправиться с мафией было, конечно, обусловлено иными соображениями: такими, как переход на сторону фашизма землевладельцев и буржуазии Сицилии, подавление крестьянского движения, создание фашистской милиции, искоренение в деревне бандитизма, — одним словом, упрочением фашистской диктатуры.
Вполне понятно, что после случая с Кучча Мори приступил к репрессиям против мафии, прибегнув к методам, которые заставили бы побледнеть иезуитов святой Инквизиции. Злодеяния этого позорного периода до сих пор еще живы в памяти сицилийцев, особенно жителей Палермо. Ныне даже судьи, бывшие орудием этих репрессий и сделавшие на них карьеру, и адвокаты, нажившие на защите мафистов огромные состояния, все они признают: правосудие пало тогда так низко, что оскорбляло самое элементарное чувство справедливости, и считать после всего этого, будто применявшиеся средства соответствовали в какой-то мере поставленной цели, было просто немыслимо. Хотели сохранить в неизменном виде общественный строй, породивший преступное явление, и в то же время покончить с мафией. В этих условиях неминуемо должны были прибегнуть к жестоким репрессиям. Именно тогда взяли за правило, чтобы ни одно уголовное деяние, даже совершенное много лет назад, не оставалось безнаказанным. Сговор Мори с судебными властями сводился к тому, что каждое преступление могло и должно было служить поводом для очистки деревень и городов от максимального числа «нечестивцев», якобы объединившихся в преступные шайки, существовавшие порой лишь в воображении фашистской полиции. «Доказательства» добывались с омерзительным цинизмом и сводились, как правило, к признаниям, вырванным у обвиняемых после долгих часов, а зачастую и дней средневековых пыток, в том числе знаменитой «кассетты», которую, впрочем, применяли в Сицилии еще несколько лет назад.
Обвиняемого клали спиной на ящик длиной примерно в 1 метр, шириной в 70 сантиметров и высотой в 50 сантиметров. Свисавшие руки и ноги привязывали тонкой металлической проволокой к соответствующим сторонам ящика, затем несчастного обливали соленой водой и секли бычьей плетью. Таким образом, удары причиняли жгучую боль, но не оставляли никаких следов. У жертвы вырывали волосы, ногти, жгли пятки, пропускали через тело электрический ток, сильно сжимали половые органы. В перерыве между пытками в рот истязаемого вставляли воронку и, зажимая ноздри, вливали соленую воду, пока живот не разбухал, как бочка.
Нередко избитого и окровавленного обвиняемого перевозили в тюрьму, где следователи ничтоже сумняшеся продолжали допрос и заставляли его подтвердить признание, когда несчастный был еще весь во власти пережитых страданий и не осознал, что вырвался из лап мучителей.
Чинившиеся тогда беззакония уму непостижимы: не раз бывало, что за одно и то же преступление судили и приговаривали совершенно разные группы люден, бывало и так, что человека судили и осуждали за преступления, которых он никогда не совершал.
В условиях этих повальных арестов, когда попирались гарантии гражданской законности, было схвачено много преступников, но пострадало немало и невинных людей, а также лиц, которых оклеветали из корыстных побуждений. В самом деле, когда стало очевидно, что правосудие осуществляется несерьезно и в спешке, то нашлись люди, которые не побрезговали воспользоваться этим; желая избавиться от своего недруга, они писали ложный донос агентам Мори.
Только диктатура могла прибегать к таким средствам и добиваться подобных результатов, ибо только при диктатуре можно действовать в атмосфере всеобщего молчания, надежной гарантией которого было полное отсутствие свободы информации и критики, и пренебрегать общественным мнением. Народ, правда, не догадывался о том, что на самом деле творилось и какой дорогой ценой было куплено избавление от «нечестивцев», как их напыщенно именовала фашистская печать, и поэтому одобрял действия фашистского префекта и утешался приобретением некой свободы, крайне ничтожной по сравнению с теми свободами, которых фашистский режим лишил народ. Теперь, после репрессий Мори, люди спокойно, без опаски отправлялись за город, засиживались допоздна на улице, наслаждаясь свежим воздухом, — и все эти жалкие свободы записывали в актив нового режима, как и огромное удовлетворение, которое выражали те, кто всю жизнь просидел на одном месте, по поводу отмены права на забастовку: ведь теперь поезда уходили и приходили строго по расписанию.