Тут же эстафету подхватила другая, рыжая, поджарая, с оборванным ухом. Потом третья, чёрная, маленькая, но голосистая как колокол.
Вода менялась. У города она была мутная, зеленоватая, с радужными разводами от машинного масла. Пахла тиной, гнилью, и чем-то неприятным. Все городские стоки рано или поздно попадают в реку.
Здесь становилась чище. Прозрачнее. Уже можно было разглядеть дно, песок с редкими камнями, полосы водорослей, которые колыхались в течении как волосы утопленницы. Стайка мальков пронеслась под лодкой, серебряная вспышка, и нет их.
«Вода лучше!» — радостно булькнула Капля. — «Чистая!» «Вкусная!»
Она ныряла, выныривала, оставляя на поверхности расходящиеся круги. В лучах заката её водяное тело отсвечивало розовым, оранжевым, золотым, как живая радуга.
Первая деревня появилась через час пути. Сначала запах, дым, навоз, кислое молоко. Потом собачий лай, уже не городской, злобный, а деревенский, ленивый, скорее для порядка. Потом крыши над деревьями, серые от времени, поросшие мхом.
Женщины спешили куда-то, группками по две-три, в платках. Белые платки у молодых, чёрные у старух, цветастые у тех кто средних лет. Шли быстро, семенили, перешёптывались. Кто родил, кто помер, кто с кем спутался, у кого корова молока не даёт.
Мужчины остались у пристани. Курили самокрутки, махорка, едкая, вонючая, но своя.
Несколько мужиков повернулись в мою сторону. Прищурились, солнце било им в глаза, я был только силуэтом на фоне заката. Я поднял руку в приветствии — универсальный жест мирных намерений. Они кивнули в ответ, нехотя, сдержанно.
Городских здесь не любят, но и враждебности особой не показывают. Чужой проплыл — и ладно, пусть плывёт дальше.
Вторая деревня была поменьше. Домов пятнадцать, не больше. Тише здесь. Народу меньше. Но те же собаки, тот же дым из труб, те же огороды до воды.
У причала возились несколько мужиков с вершами. Проверяли вечерний улов, вытряхивали добычу в корзины.
В корзинах блестела рыба, окунь полосатый, плотва серебристая, пара небольших щук. Негусто, но на уху хватит.
— На затон поплыл, никак? — крикнул один. Бородатый, в засаленной фуфайке, лицо красное от ветра и самогона.
— Мимо проплываю! — ответил я.
— Правильно! — он покачал головой. — Нечего там делать! Особенно одному!
Они вернулись к своим вершам, но я чувствовал их взгляды в спину, пока не скрылся за поворотом реки. Любопытство и опасение, что городской барин забыл в их краях?
Река делала плавный поворот. За поворотом оказалась третья деревня. Совсем крохотная, пять дворов. Вымирающая. Окна тёмные, то ли жители легли спать, то ли домов пустых больше, чем жилых. Только в одном окне теплился огонёк, тусклый, как догорающий уголёк. Свеча, наверное, или лучина.
Тишина здесь была особенная. Не спокойная, а мёртвая. Даже собак не слышно. Даже петухи молчат. Только река тихо плещет о берег, да лодка моя поскрипывает.
На завалинке одного дома сидел старик. Древний, как сама деревня. Может, последний её житель. Борода желтоватая от табака, махорку курил всю жизнь, пропах насквозь. Руки узловатые, как корни старого дерева, покрытые коричневыми пятнами. Он курил трубку. Не спеша, с достоинством. Дым выпускал медленными клубами, смотрел, как они тают в вечернем воздухе.
Увидел меня. Не пошевелился, не кивнул, только проводил взглядом. Глаза у него были выцветшие, как старая ткань. Но внимательные. Знающие. Видел он таких, как я, городских, плывущих к затону. Видел и знал, что не все возвращаются.
Потом и деревни кончились. Последний огород, последний покосившийся забор, последний сарай. И всё, дальше непроглядный лес.
Он начинался сразу, без перехода. Будто чёрная стена выросла по берегам. Сосны тянулись ввысь, прямые, как мачты кораблей. Между ними ели, тёмные, мохнатые, непроницаемые. В лучах заката стволы редких берёз казались окровавленными.
Лес жил своей жизнью. В ветвях возились птицы, устраиваясь на ночлег. Белка пробежала по стволу сосны — рыжая вспышка, и нет её. Где-то треснула ветка, крупный зверь прошёл, не показался.
Я отпустил рычаг движителя на момент, взял весло, опустил вертикально в воду. Рука ушла по локоть, по плечо, дна не достал. Метров десять, не меньше. А может, и все пятнадцать.
«Глубоко-глубоко!» — сообщила Капля, нырнув и тут же вынырнув. — «Там внизу холодно! Как зимой! И темно! И большие рыбы! Сомы! Вот такие!» — она попыталась показать размер, растягиваясь в стороны, превращаясь в водяную ленту. — «С усами!»