— Господи, да это же целое состояние! Я смогу расплатиться! С бондарем за бочки, со стекольщиками за тару… Рабочим жалование выдам, они не виноваты, что всё так сложилось. Пострадавшим компенсации…
Он остановился. Карандаш замер в воздухе.
— Может, даже на восстановление хватит…
Но тут же поник. Реальность вернулась холодным душем.
— Хотя какое восстановление… Скважина заражена. С этим уже ничего не сделаешь.
Он бросил карандаш. Тот покатился по столу, упал на пол с тихим стуком.
«Данила, скажи!» — возмутилась Капля. «Данила может помочь!»
«Потерпи, малышка. Скоро».
«Но дядя грустный! Дядя хороший! Капле жалко!»
Капля недовольно забулькала, но смирилась. Ей было не знакомо понятие терпения, она была стихийным существом. Но она мне доверяла.
В дверях появился конторщик. Молодой человек в круглых очках. В руках стопка конторских книг.
— Василий Петрович? Вы звали?
— Давай сюда, Семёнов. Садись. Работы много.
Началась кропотливая проверка. Митрич таскал бутылки целыми подносами. На каждой был прилеплен ярлык, подписанный его корявым почерком. Надежда проверяла пробу за пробой. Семёнов сверял с журналами, делал пометки.
Картина прояснялась. Заражение началось ровно три дня назад, тем, когда Семёныч видел чужака. До этого всё чисто. После сплошная зараза.
«Плохая вода!» — комментировала Капля каждую заражённую пробу. — «Больные! Злые! Фу-фу-фу!»
Стопка бутылок росла на столе, как крепостная стена.
Надежда работала методично, как часовой механизм. Опустить щуп, подождать три секунды, вынуть, осмотреть. Её движения были отточены до автоматизма.
Семёнов сидел, сгорбившись над журналом. Перо в его руке скрипело по бумаге, размеренно, монотонно.
— Партия номер триста двенадцать, — бубнил он себе под нос. — Розлив четырнадцатого числа, утренняя смена… Чисто. Партия триста тринадцать, розлив четырнадцатого, вечерняя… Тоже чисто.
Когда проверки наконец закончились, а Семёнов и Митрич ушли, оставив нас в кабинете купца вчетвером, пришло время подводить итоги. Картина вырисовывалась обнадёживающая.
Добролюбов откинулся на спинку стула. Старое дерево жалобно скрипнуло под его весом. Он провёл ладонью по лицу, медленно, словно стирая невидимую паутину. В уголках глаз собрались морщинки усталости, но в самих глазах боролись два чувства: облегчение и отчаяние. Странная смесь эмоций человека, который получил отсрочку приговора, но не отмену.
— Три тысячи двести бочек, — пробормотал он, глядя на исписанные столбцы цифр. — Это… — он замолк, губы беззвучно шевелились, производя подсчёты. — Это почти двести тысяч рублей.
Волнов присвистнул.
— Ничего себе! — он откинулся на своём стуле, чуть не опрокинувшись. — Целое состояние!
— Половина состояния, — поправил его Добролюбов. — Вторая половина отравлена и подлежит уничтожению. Тысячу сто бочек в канализацию… восемьдесят тысяч рублей в никуда.
Он помолчал, глядя в пространство. Потом встряхнулся, словно стряхивая оцепенение.
— Но и того, что осталось, хватит, чтобы покрыть расходы. Уйти из дела не с позором, а с честью.
— А дальше что? — спросил Волнов, как-то по свойски, по-дружески. — Долги раздашь, а потом? Скважина-то заражена. Новое производство не запустишь. Воду не разольёшь. С чего жить будешь?
Добролюбов поник.
— Да, ты прав. — Голос стал тихим, бесцветным. — Без чистой воды я не производитель. Я… никто. А новую скважину бурить мне никто не позволит. Все участки перспективные выкуплены. И деньги нужны огромные — тысяч пятьдесят минимум, на исследования, анализы, бурение. Которых у меня не будет после всех выплат.
. Добролюбов закрыл глаза, откинул голову. На лице проступила вся усталость последних дней.
— Так что Мергель всё равно победит. Не сразу, так через месяц-другой. Когда у меня кончатся деньги, а новые заработать будет не на чем, он снова придёт с предложением. И я буду вынужден согласиться. На его условиях.
Горечь в голосе была почти осязаемой. Я знал это чувство беспомощности перед неизбежным. В прошлой жизни приходилось наблюдать, как рушатся судьбы.
Но с Добролюбовым этого не случится. Я не позволю.
— Василий Петрович, — начал я осторожно. Голос прозвучал неожиданно громко в тишине конторы. — Что, если я скажу, что есть способ сохранить не только ваши запасы, но и сам завод?
Добролюбов медленно повернул ко мне голову. На лице мелькнуло раздражение — быстрое, острое, как укол иглы.
— Молодой человек, я ценю вашу поддержку, но давайте будем реалистами. — Голос звучал устало, с той вежливой твёрдостью, которой отшивают навязчивых просителей. — Скважина отравлена. Это медицинский факт, подтверждённый вашими же приборами. Чудес не бывает.