Я надеюсь, дорогой друг, ты не примешь всерьез мои слишком скептические экскурсы в прошлое. Со мной произошел один незначительный случай, который неожиданно испортил мое настроение, как зернышко перца в жарком, попавшее на зуб. Но этот случай не столь важен, чтобы на нем задерживаться. Лучше вернемся к нашей теме.
В наши времена возможно лишь одно возвращение к прошлому, которое я признаю и которому я готов отдаться душой и телом. Это — возврат к идеалу античной красоты. Даже ты, осуждающий эти строки, не заставишь меня отречься от них. Мы живем в самом начале грядущего возрождения античного искусства. Это искусство восстает из земли и библиотечной пыли подобно тому, как божественная Венера родилась из морской пены. Ведь еще не прошло ста лет, как мы начали разыскивать и хранить произведения когда-то пышно расцветавшего искусства, а сколько сокровищ уже нашли и продолжаем находить! Плуг земледельца, мотыга садовника и кирка каменщика всё еще натыкаются на белоснежный мрамор. Исковерканный и разбитый, он открывает нам новый мир — мир удивительной красоты и подлинного совершенства.
Вместе со своими единомышленниками ты считаешь недопустимым увлечение и тем более восхищение доброго сына церкви творениями древних язычников. Но что такое красота, если она — не торжество бога? Разве творец вселенной, и, стало быть, сам наивысшее совершенство, не славит в ней себя?
Незадолго до отъезда из Рима мне удалось увидеть у папы мраморный торс Венеры, который где-то раздобыл его секретарь Поджо Браччолини. От статуи сохранилось только туловище. Но благодаря своему совершенству оно вызывает впечатление какой-то необыкновенной цельности. Ничто не мешает представить себе, как выглядела когда-то статуя Венеры, ибо даже в самом малейшем обломке не перестает существовать законченность прежней формы. Любуясь красотой торса языческой богини, я проникаюсь большей любовью к творцу вселенной, чем при виде тощих святых мучеников и мучениц, заполняющих наши храмы. Да, языческая идея, водившая рукой античного ваятеля, никоим образом не мешает мне благочестиво восторгаться красотой и совершенством, которые славят бога! Признаюсь, самые правоверные, но худые, как скелеты, статуи наших христианских мастеров никогда не вознесут мою мысль к небесам.
В своей неумолимой строгости вы требуете, чтобы идеал красоты соответствовал идеалу христианского благочестия. Но вы путаете две вещи, которые в искусстве никак не связаны друг с другом: содержание и форму!
Разве ты не знаешь, что у человека два органа: сердце, источник чувства, и голова, источник разума. Оба они самостоятельны. Наше сердце радуется при виде красоты, в чем бы она ни проявлялась: в женском теле, статуе, песне, стихе, картине, — независимо от содержания произведения, лишь бы форма была прекрасна. Точно так же наш разум повелевает нам неуклонно защищать церковь, ее строй и догматы, ибо мы хорошо знаем, что на них зиждется порядок всего мира, иерархия всех достоинств и санов, их вечная неизменность. Мы придерживаемся основ нашего вероучения, сознательно не замечая форм, в которых оно проявляется. Поверь мне, стóит один раз взглянуть на нашего нынешнего святого отца, чтобы больше никогда не восхищаться им. Тот, кто захотел бы судить о церкви по ее внешним формам и их проявлению (к чему иногда приходится прибегать во время святой борьбы за власть и признание), непременно разделил бы выводы презренных еретиков, которых мы не зря… сжигаем.
Стало быть, наше художественное и эмоциональное восприятие ни в коем случае не следует связывать с нашей верностью церкви, как незачем связывать в искусстве форму с содержанием. Иначе — чем я могу объяснить свой восторг при взгляде на торс языческой статуи и глубокое отвращение к статуе мадонны с Христом, которую мне довелось недавно увидеть в церкви? Я с ужасом подумал о том, что если бы я не познакомился с тонко и изысканно воспитанными античными поэтами, то выругался бы, как язычник!
Признаюсь, я до сих пор с отвращением вспоминаю эту христианскую статую, отлично сознавая, что такое убожество не стоит даже исписанных чернил. Сначала я не хотел упоминать об этой статуе, но мое преклонение перед формой вынудило меня описать тебе ее.
Теперь я хочу вкратце рассказать об этом.
Сегодня я добрался до какой-то тирольской деревушки, название которой не могу выговорить из-за дикого скопления согласных. Но дело не в этом. Как обычно, где только возможно, я стараюсь разыскать хотя бы намеки на прекрасное, которое встречается порой даже в самом глухом углу. Единственной приметной постройкой этой захолустной деревни оказалась ветхая церковка. Она, подобно всем церквам на севере, строгая, мрачная и неуклюжая.