Может быть, попробовать еще раз? Может быть, мне все это померещилось? Может быть, приказать вон той скамейке опрокинуться, приказать тому фонарю погаснуть или разбить молнией какое-нибудь дерево?… Нет, я не решался. Как страшно, если мне это… удастся. А если не удастся? И это страшно. Но, в сущности, я был уверен, что удастся; какая-то часть меня знала, что все они: скамейка, фонарь, дерево – будут мне повиноваться.
Я все-таки сомневался? Или желание еще раз испытать это странное чувство пересиливало любой страх? Во всяком случае, я вдруг обернулся. Позади топорщился низенький, плохо подстриженный куст с несколькими цветами, как бумажные, торчавшими на сухих ветках. Казалось, будто он ждал меня, может быть, целую вечность. Я посмотрел на него сверху вниз, а потом, почти против собственной воли и к собственному добела раскаленному, беспримесному ужасу, произнес, нет, мысленно отдал приказ.
И вот в самой путанице неопрятных сучков, меж двумя особенно костлявыми ветками, показалась светящаяся точка. Какое-то мгновение она неподвижно висела там крошечным белым, едва тлеющим огоньком. А потом беззвучно и медленно, как в кошмарном сне, стала расти. Потом появилась еще одна, потом третья, четвертая, потом множество, и вот весь куст покрылся крапинками крошечных живых искр. Захрустел один лист, выцвел до буроватого оттенка, свернулся трубочкой, рассеялся пеплом; первый язычок желтого пламени лизнул ветку, и тут она загорелась. Весь куст осветился; по ветвям затанцевали высокие тонкие огоньки, падали листья, ветки скрючивались и ломались, не издав ни звука, – слышался только неповторимый, ни на что не похожий громкий шепот огня. Его отблески затопили парк бледным светом и вызвали к жизни сонм смутных, трепещущих, мечущихся теней. Волна жара ударила меня в лицо, я отпрянул и закрылся руками…
И тут я услышал крик. Кричали где-то совсем близко, высоким, неприятным голосом, отягощенным невыносимым страхом. И кажется, я его где-то слышал! С трудом я вспомнил где и узнал его… Я закрыл рот, крик смолк.
Пламя уже опало, и от куста почти ничего не осталось. Вместо него на земле ширилось и росло круглое черное пятно; по нему перекатывались кучки желтых тлеющих углей, замирали, вспыхивали красными отблесками, тускнели и гасли. Прочь отсюда, скорее! Я изо всех сил рванулся, высвобождаясь от магии этого зрелища, и кинулся прочь. Бежать.
Бежать. Мимо пролетали дома, их сменяли другие дома, еще и еще; рядом со мной развернулась, как лента, аллея фонарей; пожарные краны бросались мне наперерез и в последний момент отскакивали. Несколько раз меня задевали какие-то люди, вслед мне летела чья-то брань, возмущенно запищала старуха, заскулила ушибленная собака. Кажется, один раз я расслышал скрип тормозов, а потом, совсем рядом, гудки машин. Но я не обернулся и не остановился.
Остановился я, только почувствовав, что больше не могу. Я оперся на что-то каменное – присмотревшись, я понял что это пьедестал статуи, высокой и надменной, с алебардой в руках, – и попытался снова прийти в себя. Я различал свое громкое, отрывистое лихорадочное дыхание; казалось, будто мои легкие защемили меж двумя металлическимим пластинами. Закрыв глаза, я чувствовал, как земля уходит из-под ног…
Я подождал. И в самом деле, стало лучше. Я снова мог стоять, ни на что не опираясь, мог дышать, не хватая ртом воздух, а назойливый стук у меня в висках постепенно затихал и наконец прекратился. Я обернулся: на земле, прислонившись к стене, спал грязный клошар. Мимо проехала машина, еще одна. Из подъезда вышел человек, завернул за угол и пропал. Небо по-прежнему было кромешно черным.
Только теперь я заметил, что стою напротив метро. Я отпустил свой пьедестал и побрел туда. Эскалатор работал, я спустился вниз.
Безлюдная платформа; пластмассовая скамейка, две расплющенные банки из-под кока-колы, странное буроватое пятно на полу (лучше туда не смотреть), огромный смеющийся тип в джинсах на рекламном плакате. Он был в шляпе, небрит, а за спиной у него простиралась до самого горизонта красная скалистая равнина. Множество окурков, маленьких, докуренных почти до фильтра и раздавленных. Я сел.
Время шло. Только это было трудно заметить. Часы с подсвеченным циферблатом, висевшие на стене, показывали какой-то совершенно невероятный час, а стрелки на них застыли. Никого. Ни человека, ни поезда.
– Эй! Это вы? – Кто-то потеребил меня за плечо, я вскрикнул… Два мальчика лет двенадцати-тринадцати, большеглазые, любопытные, немного смущенные. – Не могли бы вы… дать нам автограф?
Я молча кивнул. Один из них протянул мне слегка помятый лист бумаги; я ощупал нагрудный карман: да, ручка на месте. Я вытащил ее, снял колпачок, подписал. Сначала мне это не удавалось, потому что у меня слишком дрожали руки, потом я просто провел судорожно изогнувшуюся ломаную линию. Они поблагодарили, взяли лист и ручку и ушли. Через несколько секунд они пропали, будто впитанные землей. Платформа снова опустела. Я заметил, что они забрали мою ручку. Несмотря на все события этого дня, это меня разозлило.
Поезда все еще не было. Человек на плакате насмешливо ухмылялся, пейзаж у него за спиной казался странным и враждебным. Я посмотрел на одну из расплющенных банок из-под кока-колы; когда до нее дотронулся мой взгляд, она задребезжала и подпрыгнула. Я быстро отвернулся и закрыл глаза. Тотчас же я ощутил рядом какое-то движение; я в панике обернулся на шорох, но ничего не заметил. У меня перехватило горло, я онемел. Если бы я мог умереть…
Поезд! Во мраке туннеля появились огни, они росли и толкали перед собой поток затхлого, застоявшегося воздуха. Поезд взвизгнул и остановился, открылись двери. Я встал, поплелся по платформе к ближайшей двери и вошел. В вагоне сидели старуха, угрюмый человек, дремал пьяный, зажав между колен пустую, нет, полупустую бутылку. Я пробрался к свободному сиденью и без сил повалился на него. Поезд тронулся, его окутала тьма.
– Это вы! – Старуха привстала и устремила на меня неподвижный взгляд черепахи. – Вы!
– Простите? – переспросил я, заметил, что говорю шепотом, и повторил, на сей раз вслух: – Простите?
– Вы не?… Вы не?… Вы?…
– Да, – сказал я, – это я.
– Ах! – воскликнула она. И снова опустилась на сиденье. И уставилась в пролетающий за окном мрак. Мой ответ ее явно удовлетворил, по-видимому, она обо мне забыла.
Внезапно появилась еще одна станция, открылись двери. Но никто не вошел, двери захлопнулись, снова стало темно.
– Что бы это ни было, – произнес я тихо, – я этого не хочу. Хватит! Я об этом не просил, я этого не желал. Пожалуйста, не надо! – Я поднял глаза: надо мной в такт движению поезда покачивался небольшой разноцветный плакат: желтая бутылка лимонада, а сверху жирными буквами: «То, что тебе нужно!» – Нет, – попросил я, – нет. Или, может быть, да, но не сейчас. Не сейчас.
Поезд остановился, я встал. Двери открылись, я, спотыкаясь, вывалился из вагона. Старуха что-то крикнула мне вслед; я обернулся, но двери уже успели закрыться. Поезд тронулся, увеличил скорость и пропал в своем туннеле. И оставил меня одного. А зачем я вообще вышел? Куда же я шел? Куда?
Снова эскалатор; казалось, вся земля источена ходами эскалаторов. Он вынес меня наверх и высадил на какой-то новой, темной, пустынной площади. Мимо прошли некрасивые молодые влюбленные, мерзла никем не замечаемая проститутка, полицейский меланхолично всматривался в небеса.
Знаю, подумал я, что все могу потерять. Знаю, что именно этого я и хотел. Но я не хочу этого больше. Мне это не по силам. Я не могу. Мне не нужна эта власть. Я не Мерлин. Я не волшебник. Я ошибся.
– Вы понимаете, – спросил полицейский, – что это значит?
– Что? – Я уставился на него.
– Вы понимаете, – повторил он с непроницаемым лицом, – что это значит?
Я повернулся и хотел кинуться прочь, бежать, бежать, но просто не мог. Поэтому я пошел – быстро, насколько мне позволяли подкашивающиеся, саднящие ноги. Потом я не выдержал – и оглянулся. Полицейский смотрел мне вслед. Проститутка тоже. Остановились и некрасивые молодые влюбленные. Все четверо без всякого выражения смотрели на меня.
Спотыкаясь, я свернул за угол ближайшего дома и побрел дальше, никуда не сворачивая. Если бы я только мог бежать – я бы за это почти все отдал. Но бежать я не мог, не мог.