Взлетевшие с карниза голуби вскоре вернулись, и Климов вновь услышал шум их крыльев, воркотню и постукивание когтистых лапок по жестяному насесту. Жизнь ни на секунду не останавливала своего движения.
Не меняя позы, все так же упираясь подбородком в кипу бумаг, он разжал пальцы, расслабился. Привычка школьных лет. Так лучше думалось, когда «не шла» задачка.
Скрипнувшая дверь заставила его поднять голову.
Вошел Андрей.
— Похолодало, — бодро сообщил он с порога и зябко передернул плечами, — заметно.
— Угу, — буркнул Климов, думая о том, что надо было сегодня побывать еще раз у профессора, поделиться своим чувством непонятной обезволенности, которое он испытал в квартире Шевкопляс во время обыска, а заодно, вернее, позже, надо посмотреть на бармена со стороны. В «Интурист» его должны пустить, угрозыск как-никак.
Видя его отрешенность, Гульнов снял плащ, повесил на деревянные плечики и, закрывая платяной шкаф, сочувственно спросил:
— Ходят тут всякие, да? А после зубы выпадают.
Он повернулся и все с той же ернической интонацией продолжил:
— Я вижу, эта Легостаева ужасно деловая…
Климов не ответил. Он чувствовал, что его способность переживать за других обращалась сейчас против него самого странным образом: если он еще мог рассуждать профессионально, то желание острить и спорить в минуты затруднений отшибало начисто. Раскрыть преступление — это, конечно, удача, но если вдуматься, то это борьба, и борьба нравственная, интеллектуальная, а не только физическая, как принято считать. Хотя и без последней не обойтись. Вообще, в их деле, как говорит Шрамко, надо руководствоваться не тем, что о них подумает преступник, и не тем, что скажет жертва, если та еще способна что-то говорить, а, несомненно, тем, к чему приведут их действия, как они скажутся на нравственности общества.
— Да шут с ней, с мамашей! — сочувствующе махнул рукой Гульнов с молодой запальчивостью, чтоб как-то разрядить неловкое молчание. Раз пропажа не нашлась, самое разумное забыть. На время прекратить всякие поиски. Давно проверенный способ. То, что не удается найти сразу, через некоторое время само отыщется. Лучше переключить внимание, заняться другим делом, изменить точку зрения. А не то можно искать до нервного расстройства и потери пульса. Бывают же такие ситуации, когда даже самый стойкий атеист начинает коситься: уж не бес ли его водит?
— Не о мамаше сейчас речь, не о мамаше! — в сердцах оборвал своего заботливого помощника Климов и, упершись руками в край стола, покачался на стуле. Он сам понимал, что все его усилия ускорить розыск Легостаева, помочь Елене Константиновне могли оказаться тщетными, а уставшее воображение могло смениться раздражительностью, банальным отупением, что и так уже заметно по его реакции на шуточки Андрея.
Гульнов пожал плечами, дескать, я хотел как лучше, и опустился в кресло, разглядывая потолок.
Устыдившись своей резкости, Климов начал выдвигать ящики стола, хотя искать в них было нечего.
— Что там у тебя по Шевкопляс?
— Безобидная авантюристка, — продолжая считать трещины на потолке, ответил Андрей и вытянул ноги. Его мокрые помятые брюки вызвали в Климове жалость: замотался парень, весь день на ногах.
— Что ты имеешь в виду?
Андрей встретился с ним взглядом.
— Классическую ловушку.
— А точнее?
Климов перестал раскачиваться на стуле и оперся локтями о стол.
— Молодая красивая дрянь и влюбленный в нее по уши старик.
— Это Задереев-то старик?
— Ну нет, зачем же… Озадовский.
Климов резко вскинул бровь:
— А ты уверен?
И опять полез в ящик стола.
— Совершенно, — категорично заявил Андрей и постучал пальцем по подлокотнику кресла. — И не сомневаюсь. Любой на месте профессора заподозрил бы санитарку в воровстве, а этот ни гу-гу… ни тени подозрения… Значит, покрывает. Втюрился старик.
Выдвинув нижний ящик, Климов со стуком задвинул его в стол. Что ни день, то новость.
— В чем не сомневаешься?
— А в том, что дряхлых, немощных старцев, домогающихся любви юных женщин, надо помещать в психушку.
— А он и так оттуда не вылазит. Посмеялись.
— А теперь давай-ка по порядку, — Климов озабоченно придвинулся к столу и приготовился слушать. — Где это ты брюки так замызгал?
То, о чем поведал Андрей, настолько его возмутило, что он скрипнул зубами. Вот уж действительно легче заглянуть в ухо комара, чем в душу женщины.
— Выходит, она сводня?
— Получается.
Если раньше Климов никак не мог объяснить себе, отчего ему столь неприятна Валентина Шевкопляс, то после рассказа Гульнова никаких объяснений больше не требовалось. Интуиция его еще не подводила. Он вспомнил и об уликах, но промолчал. С этим успеется. Сексуальная распущенность под уголовную статью не подпадает. Единственно, что потребует от них дочь Нюськи Лотошницы, так это неусыпного внимания.
— Ну что ж, — после небольшой паузы сказал Климов. — Ты занимайся ею, а я буду присматривать за муженьком. Надо изучить их жизнь вдоль и поперек. Пора, так сказать, подбить бабки.
Гульнов согласно кивнул и указал на одно довольно характерное обстоятельство: у Шевкоплясов не было семейного альбома. Если это еще можно было как-то объяснить отсутствием свободных денег, времени и нелюбви к житейской суете, то стоило труда ответить на вопрос, почему же в их доме так и не нашлось ни одной свадебной фотографии. Стараясь обыграть сей факт со всех сторон, они пришли к убеждению, что покопаться в прошлом бармена и санитарки очень даже нужно. Ничего страшного, если придется опуститься до житейщины, до сбора слухов, баек и соседских сплетен. Чтобы добраться до истины, Климов на это пойдет. Это его не обременит, и от этого он не переломится. Но сначала надо заглянуть к Озадовскому, а уж затем провести вечер в баре «Интуриста». Если его догадка подтвердится, сбор доказательств станет делом двух-трех дней.
19
Тщательно взвешивая каждое слово и осторожно строя фразы, Климов рассказал Иннокентию Саввовичу о наваждении, которое ему пришлось пережить в доме Шевкоплясов. Не упустил он и того момента, когда почувствовал гнетуще-чувственное очарование, в общем-то, не столь и привлекательной хозяйки дома, признался в своем страстном желании поцеловать ее. Он уже хотел спросить, не последствия ли это телепатического сеанса, испытанного им во время прошлого визита, как Озадовский жестом остановил его. Поднявшись из своего кресла, он твердо возразил:
— Нет, нет! Об этом можете не думать!
Сказал он это с той резкостью, которая объяснялась не столько особенностью импульсивного характера, сколько нетерпением, желанием немедленно убедить своего слушателя в полной безобидности гипноза.
— Даже слышать не хочу! Подобные сеансы для здоровой психики проходят совершенно безболезненно. И никаких ущербных реакций впоследствии быть не может. Я ручаюсь. Я стольких обучил гипнозу, что со счета сбился, и никогда никто не пользовался им в корыстных целях. Вот если подкрепить его инъекциями нейролептиков…
— Но что же это тогда было? — выжидательно глядя на разволновавшегося профессора, спросил Климов и еще раз, более подробно, описал свое чувство полной очарованности санитаркой Шевкопляс. — Я подозреваю, — сказал он, что ее муж испытывает нечто сходное.
— На чем основывается ваша догадка? — спросил Озадовский и поискал глазами свою трубку. Увидев ее на столе, направился за ней.
— Он как-то странно озирался, — сказал Климов. — Как я тогда у вас.
Озадовский на мгновение задумался, потом взял трубку, начал набивать ее душистым табаком. Вмяв последнюю щепотку, закусил чубук.
— Видите ли, — беря со стола спичечный коробок, невнятно проговорил он и прошелся вдоль книжных шкафов. — Истинное понимание другого человека — свойство избранных. Мы вряд ли к таковым относимся. Но, — с неожиданно-веселой живостью, не вяжущейся с его возрастом, прищелкнул пальцами и вынул трубку изо рта, — я очень рад, что вы ко мне пришли. Догадываетесь, почему?