Я понял, что наступил решающий момент. Надел свой лучший, недавно сшитый сюртук, проверил, как вынимается револьвер, и вышел на улицу.
Москва встретила меня душным летним маревом. Пыль, поднятая тысячами колес и копыт, висела в воздухе, смешиваясь с запахами конского пота и кваса из уличных ларьков. Я не спеша пошел по Тверской, направляясь к дому сенатора. И почти сразу испытал знакомое, неприятное ощущение — за мной снова вели слежку.
Остановившись у зеркальной витрины, якобы поправить галстук, я убедился, что хвост действительно был на месте. Все тот же серый, неприметный человек. Сегодня, несмотря на жару, он был в легком летнем пальто и сером котелке, низко надвинутом на глаза. Держался на почтительном расстоянии, шагах в ста, и действовал вполне профессионально: то притормозит у витрины, то скроется за проезжающей пролеткой. Пора было с этим кончать.
Раньше я игнорировал его, позволяя думать, что не замечаю. Но сегодня мне предстоял слишком важный разговор. Я не хотел, чтобы кто-то знал, что я встречаюсь с сенатором Глебовым. Это могло спугнуть дичь и насторожить наших противников в Петербурге. Нужно было оторваться от слежки.
Я мог бы устроить целое представление: вскочить в пролетку и крикнуть извозчику гнать, устроить погоню по московским улицам. Но это было бы слишком шумно и демонстративно. Применять насилие — еще глупее. Это означало бы полностью себя раскрыть. Нет, действовать нужно было тоньше. Использовать сам город, его суету и особенности.
Неторопливо шагая к центру, в сторону Кремля, я свернул с Тверской на Кузнецкий Мост. Улица была запружена народом. Дамы под кружевными зонтиками, офицеры, студенты, купцы — все фланировали мимо роскошных витрин французских и английских магазинов. Это было идеальное место для моего маневра.
Я нарочно замедлил шаг, разглядывая витрину с заграничными шляпками, давая моему преследователю возможность подойти поближе. Краем глаза я видел, как он остановился у соседнего магазина, делая вид, что изучает трости.
Затем я решительно вошел в двери большой мануфактурной лавки купца Рябинникова. Внутри было прохладно и довольно многолюдно. Пока приказчики разворачивали перед покупателями рулоны шелка и батиста, я неторопливо прошел через весь торговый зал. Мой хвост в уверенности, что я никуда не денусь, остался снаружи.
Но он не знал того, что знал я, благодаря моим вчерашним исследованиям. У многих таких крупных купеческих лавок, выходивших фасадом на главную улицу, был второй, черный, выход во двор, через который подвозили товар.
Оглянувшись на занятых общением с покупателями приказчиков и делав морду кирпичом, я прошел в глубь магазина, миновал склады с тюками сукна и, не привлекая внимания, выскользнул в залитый солнцем, заставленный ящиками и телегами двор. А оттуда через подворотню на тихую, пустынную Неглинную улицу.
Я постоял с минуту в тени арки, наблюдая. Никого. Я оторвался — чисто, тихо и без всякого насилия. Пусть теперь попотеет на Кузнецком, ожидая, когда я выйду из магазина.
Убедившись, что остался один, я поймал лихача и через десять минут уже поднимался по знакомой лестнице в кабинет сенатора Глебова. Войдя внутрь, я не без удивления понял, что был не первым его гостем. Сам сенатор сидел за своим массивным столом, у окна стоял сияющий Федор Плевак, а навстречу мне, взмахивая руками, радостно, как миттельшнауцер, бросился неугомонный Изя.
— Наконец-то! — воскликнул он, схватив меня за рукав. — Ой-вэй, ты не представляешь, что это было! Такое дело! Эти французы… это не люди, это натуральные хорьки в цилиндрах! Такие съели бы всю Россию и не подавились!
— Позвольте мне, Зосим Исаевич, ввести в курс дела господина Тарановского! — раздался спокойный, но веский голос Глебова. — Прошу садиться, Владислав Антонович. Нам действительно есть о чем поговорить!
Я сел. Плевак, переполняемый гордостью от сопричастности к великому делу, скромно пристроился на краешке стула, сжимая в руках пухлую папку с бумагами.
— Итак, — начал Глебов, раскладывая на столе несколько листов с гербовой бумагой. — Сенатская ревизия окончена. Результаты, я вам доложу, превзошли все наши ожидания. То, что мы обнаружили, — это не просто отдельные злоупотребления. Это, доложу я вам, беспредельная по своей наглости циничная система грабежа, построенная на лжи и взятках.
Он взял один из листов.