Трясясь на гранитной брусчатке Невского, я, пытаясь перекричать грохот железных ободьев колес пролетки по булыжной мостовой, спросил у Кокорева:
— Василий Александрович, а как так получилось, что великий князь, лишь несколько дней назад находившийся в Варшаве, теперь уже окопался в своем дворце в Петербурге? Ведь до Варшавы не ближний свет!
— Истинно так. Тыща верст с гаком! — важно подтвердил купец
— И как же он так быстро добрался? Ведь, даже не учитывая моего краткого séjour, как его высочество умудрилось домчаться сюда с такой скоростью? Ведь прошла всего неделя, не больше! Даже с лучшими почтовыми и фельдъегерской подорожной это очень быстро. А он еще и ранен…
Кокорев выразительно хмыкнул.
— Так ведь, мил человек, поезда туда уже ходют! В этом-то и вся комедия с нашими французами из ГОРЖД. Варшавская дорога! Они ведь ее почти достроили — от самой границы Пруссии до Петербурга. Это их главный показушный проект, витрина ихняя, так сказать. Официально она еще не открыта, но большая часть участков уже пущена в пробную. Государь император еще года два назад по ней до Пскова ездил! А от Варшавы и в Вену можно доехать, ветка готова уже. ГОРЖД все делает, чтобы государя и его августейшую фамилию можно было с комфортом прокатить по Европе — на специальном императорском поезде, где все в бархате, да на английских паровозах. А до нас, грешных, кто грузы желает возить, никому дела нет! Кому во дворцах нужен Нижний? Там кроме ярмарки, где все российские богатства собираются и самые денежные люди ходют, почитай, что и нет ничего. То ли дело — Вена!
— Понятно, — протянул я. — Все как всегда у этих лягушатников: фасад блестит, а на заднем дворе разруха… Когда нужно произвести впечатление, эти мошенники умеют работать быстро!
За этими разговорами мы подъехали к «ДоминИку». Он располагался на Невском, недалеко от Полицейского моста. Неброский, но прекрасно выполненный фасад из серого гранита, начищенная до зеркального блеска медь дверных ручек и огромное, безупречно чистое окно, откуда лился мягкий приглушенный свет. Импозантный, похожий на отставного генерала швейцар в элегантной ливрее распахнул перед нами тяжелую дубовую дверь.
Едва мы переступили порог, как из полумрака вынырнул метрдотель. Увидев Кокорева, он мгновенно изогнулся в почтительном поклоне.
— Василий Александрович! Какая радость! Какая честь! — самым сладчайшим тоном пропел он. — Прошу! Сейчас подготовлю ваш обычный столик у окна.
Бесконечно отвешивая отрепетированные до совершенства поклоны, он провел нас через весь зал. Нас окружил приглушенный звон дорогого серебра и хрусталя, белоснежные, накрахмаленные скатерти, салфетки и манишки официантов. Кругом разносилась смесь запахов воска, дорогих сигар и тонкого женского парфюма, прихотливо перемешанная с ароматами самых дивных, изысканных блюд.
Когда мы уселись, метрдотель, не уходя, склонился к уху Кокорева и негромко зашептал с таким видом, будто выдает величайшие тайны империи:
— Фленсбургские устрицы сегодня свежи, Василий Александрович, утренний привоз! — И стерлядь паровая… повар сегодня превзошел себя!
— Стерлядь — это всенепременно, — басовито рокотал в ответ Кокорев, внимательно изучая меню, переплетенное в сафьян. — И устриц дюжины три для начала. А что по части кулебяки? Справится этот твой хваленый француз?
Метрдотель даже выпрямился от гордости.
— Не извольте беспокоиться! Кулебяка на четыре угла: с визигой и осетриной, с гречневой кашей и грибами, с молодой капустой и яйцом, с рисом да луком. Как вы любите. Все Федор Кузьмич делает, самолично!
— Вот ее и неси. Да поживее! И «Клико», само собой. Да охладить как следует — вишь, день какой жаркий? Ну и, как всегда, мне квасу, хрену….
Понимающе закрыв глаза, метрдотель тут же отдал распоряжения бесшумным официантам и наконец испарился, я расслабленно откинулся на спинку стула.
Всего час назад я смотрел на мутное зарешеченное стекло, а теперь — на запотевшее серебряное ведерко с ледяным «Клико». Контраст был настолько диким, что вызывал не радость, а глухое злое раздражение.
Кокорев, напротив, был в своей стихие. Широким жестом он велел подавать устриц, стерлядь и еще бутылку.
— Пей, Иван Андреевич! За твое чудесное избавление! — Он осушил свой бокал. — Я ведь, как узнал, чуть ума не лишился. К самому князю Долгорукову кинулся, к шефу жандармов! А тот стена! «Идет следствие, господин купец, не мешайте правосудию». Какое, к лешему, правосудие? Это называется произвол! Замели человека среди бела дня!