И Шнеерсон уставился на меня с гордым видом полководца, только что выигравшего битву уровня Марафонской.
— Увы, Изя, — давясь от смеха, ответил я, — твой план совершенно неисполним. Нам запретили покидать Петербург!
— Азохен вэй! — изумленно выдохнул Изя, от расстройства так и севший на гостиничную кушетку. — И что теперь делать⁈
— Сухари сушить!
— Что?
— Неважно. Забудь. Слушай, а ведь у Левы сохранились мои выкройки. Сможет он по ним смастрячить мне фрак и пальто?
Изя, сникший было, как подсохший баклажан, тут же возродился к жизни.
— Точно! Точно! Надо телеграфировать ему, чтобы воспользовался снятой меркой! О, ты его не знаешь: он по ней такое сотворит! Я тут же телеграфирую ему. А пока…
Он сделал шаг назад, скрестил руки на груди и окинул меня последним одобрительным взглядом.
— А пока в этом сюртуке ты готов к любому делу, связанному с коммерцией. Можешь идти покорять Петербург. И напомню: встречают по одежке! Теперь ты выглядишь на миллион, осталось лишь забрать его и положить в карман!
Облаченный в свой новый превосходный сюртук, я почувствовал себя совершенно другим человеком. Граф Неклюдов сдержал свое слово: к вечеру от него прибыл лакей в щегольской ливрее с короткой запиской на плотном картоне: «Императорский Большой (Каменный) театр. Сегодня дают „Жизель“. Моя ложа в вашем распоряжении. Мадемуазель Кузнецова танцует главную партию. Будьте у служебного входа после окончания второго акта. Вас встретят».
И вот мы с Кокоревым отправились в театр. Купец, мужественно отринув старообрядческое неприятие «бесовских игр», сидел в графской ложе, набычившись, как медведь на ярмарке, и с детским изумлением разглядывал в массивный театральный бинокль ярусы лож, переливающихся золотым и малиновым бархатом, и гигантскую, похожую на застывший огненный фонтан хрустальную люстру под расписным потолком. Внизу, в партере, галдела, шуршала шелками и переливалась блеском эполетов и бриллиантов пестрая столичная публика: министры, князья, генералы, богатые русские и иностранные негоцианты.
Но, когда погасли газовые рожки и из оркестровой ямы полились первые тревожные звуки музыки Адана, весь этот шумный мир исчез. Поднялся занавес, и на сцене началось волшебство. Даже я, человек прагматичный и далекий от искусства, был заворожен. А когда случайно выпорхнула она — Жизель, Анна Кузнецова, — я поняла, о чем говорил граф.
Ее танец, как я понял, поставил некий Петипа — французский балетмейстер. И это, черт побери, впечатляло! Она не танцевала, она дышала музыкой: Хрупкая, почти бесплотная фигура с огромными, печальными глазами, она не просто отбывала номер, нет — она жила, любила и страдала на сцене, и в каждом ее движении, в каждом повороте головы, в каждом па-де-де было столько щемящей душу грации, столько неподдельного трагизма, что у меня, человека, видевшего настоящую боль и смерть, иной раз перехватывало дыхание. Да, эта Кузнецова была чудо как хороша. И почему-то мне подумалось, если князь действительно увлечен ею, то это высокое, светлое и искреннее чувство: трудно было вообразить, чтобы эта девочка на сцене могла вызвать в нем животное вожделение. Интересно…. Интересно!
После второго акта, как и было велено, я покинул Кокорева, потрясенно молча шедшего в своей ложе, и направился к служебному входу. Меня встретил сухой, как прошлый лист, старичок в потертой театральной ливрее — помощник режиссера, которого предупредил Неклюдов. Он провел меня по запутанным, пахнущим пылью, канифолью и нагретым газом коридорам в совершенно ином мире — мире закулисья. Здесь все было прозаично и буднично: рабочие в засаленных рубахах тащили громоздкие декорации, живописные готические замки; полураздетые танцовщицы из кордебалета, хихикая, пробегали мимо, обсуждая новое ожерелье какой-то Зозо; а на обитом железом сундуке сидел усатый пожарный с медной, начищенной до блеска каской на коленях и невозмутимо лузгал семечки.
Меня подвели к неприметной двери, обитой потрескавшимся дерматином.
— Мадемуазель Кузнецова сейчас здесь, — прошептал старичок. — У вас пять минут, сударь, не более. Перед последним актом ей надо отдохнуть.
Я поблагодарил его и деликатно постучал.
— Войдите, — донеслось из-за двери тонким, чуть утомленным девичьим голоском.
Я вошел и на мгновение замер. За гримировальным столом, заставленным бесчисленными баночками, коробочками и пуховками, сидела она. Без сценического костюма Жизели, в простом белом пеньюаре, небрежно накинутом на плечи, она выглядела еще моложе и беззащитнее, чем на сцене. Семнадцать или от силы восемнадцать лет — совсем девчонка, усталая, со следами смытой со щек краски, она казалась сейчас не богиней танца, а обычным подростком, пытающимся перевести дух после изнурительной работы.