Она подняла на меня свои огромные, удивительные глаза, и в них не было ни кокетства, ни жеманства. Только легкое удивление и глубокая, искренняя радость.
— Вы ко мне, сударь? Я слушаю.
Я поклонился, стараясь, чтобы это не выглядело ни подобострастно, ни развязно.
— Мадемуазель Кузнецова. Разрешите представиться: Владислав Тарановский. Коммерсант из Сибири. Потрясен вашим несравненным талантом!
Она вежливо кивнула, но я заметил, что мои слова скорее обеспокоили, чем порадовали ее. Похоже, она решила, что я очередной воздыхатель, явившийся предложить содержание, и уже раздумывала, как бы половчее от меня отделаться. Понятное дело — такие визиты для нее всего лишь привычный шум, фон, который сопровождает ее везде и всюду.
— Весьма любезно, господин Тарановский. Благодарю вас, — наконец ответила Анна. — Вы что-то желаете сообщить? Простите меня за прямоту, но у меня совсем мало времени!
Гм. Не очень хорошее начало. Ну да ладно!
— Простите и вы меня за прямоту, мадемуазель. Я пришел к вам не с цветами и не с комплиментами, хотя ваш гений их, безусловно, заслуживает. Я пришел за милостью.
Ее изящные тонкие брови изогнулись в удивлении.
— Простите, сударь? За милостью? Ко мне?
— Да, именно к вам. Это одно дело, очень важное для многих людей, для развития целого края там, в далекой и холодной Сибири. Оно может принести огромную пользу всей России. Но оно застряло, увязло в бумагах, в столичных интригах, как муха в паутине.
— При чем же здесь я, сударь? Я правда ничего не смыслю ни в делах, ни в интригах.
— Вы правы, вы ни при чем. Но есть единственный человек во всей империи, который может одним своим словом сдвинуть дело с мертвой точки. Его императорское высочество, великий князь Константин Николаевич.
При упоминании этого имени ее щеки едва заметно порозовели, взгляд стал еще более настороженным.
— Но… его высочество сейчас нездоровы и никого не принимают. Об этом знает весь Петербург!
— Мне это известно, — мягко сказал я, глядя ей прямо в глаза. — И я понимаю почему. Но дело не ждет. И я подумал… осмелился подумать… что, может быть, вы… Вы, чей голос он в конечном итоге услышал, даже когда был глух ко всему остальному миру… не сочтете за труд передать ему одну-единственную, крохотную просьбу? Не за меня — за тех людей, которых ждут сейчас в Сибири вестей из столицы. Просто выслушайте, уделите пять минут своего драгоценного времени одному сибирскому промышленнику! Больше ничего.
Девушка молчала, склонив прелестную головку и теребя шелковую ленточку пеньюара. На ее юном прекрасном лице отображалась сложная внутренняя работа: и облегчение оттого, что я не пристаю к ней с домогательствами, и досада, и сострадание боролись в ее душе так явственно, что даже я, невеликий знаток женских сердец, понял ее.
— Я… я не знаю, сударь, — наконец произнесла Анна, и в ее голосе звучала искренняя растерянность. — Я никогда… никогда не вмешиваюсь в такие дела. Ничего в них не понимаю, это не мое… Я просто танцую!
— Знаю, — так же мягко ответил я. — И вы делаете это божественно. Но иногда даже ангелам приходится спускаться на землю, чтобы помочь людям. Пожалуйста, мадемуазель!
Еще секунду она помедлила, затем подняла на меня глаза, и я понял: это отказ.
— Сударь, — качая головой, произнесла девушка — я, право, не знаю, какие у вас там дела, но поверьте — я не могу вам помочь!
Глава 9
Глава 9
Я смотрел на эту хрупкую девушку, почти девочку, и ее тихое, но твердое «я не могу вам помочь» звучало в оглушительной тишине закулисья как приговор.
Холодный расчет, которым я так гордился, подсказывал: «Уходи. Миссия провалена. Ищи другой путь». Но что-то внутри, иррациональное, упрямое, не давало сдвинуться с места. Я слишком многое поставил на эту встречу, чтобы так просто сдаться.
— Простите и вы мою настойчивость, мадемуазель, — начал я тихо, и в голосе моем, к собственному удивлению, не было ни делового напора, ни светской любезности. — Позвольте мне сказать еще кое-что. То, о чем я прошу, — это не просто к моей выгоде. Это… жизни.
Я видел, как она нахмурилась, готовая снова отказать, и заговорил быстрее, стараясь донести мысль, пока она не прервала меня.
— Там, на Амуре, у меня остались люди. Много людей. Таких, от которых отвернулся весь мир. Бывшие каторжники, которых я собрал и дал им надежду. Голодные, забитые, они поверили мне. Поверили, что можно жить иначе — не воровством, а честным трудом. Что можно построить свой дом, свою жизнь. Если этот прииск отнимут — а его отнимут, если я не смогу его оформить, — они снова останутся ни с чем. Снова пойдут по тайге, озлобленные, голодные, и снова возьмутся за ножи. Их кровь, их жизни будут и на моей совести.