Я помолчал, давая ей осмыслить сказанное. В ее глазах промелькнуло сочувствие, но и растерянность. Я шагнул еще ближе.
— Я много где был, мадемуазель. Видел Европу, видел Китай. Всюду я был чужим. И только здесь, в России… я не знаю, как это объяснить… я чувствую, что нашел свою землю. Что я дома. И я хочу служить этой стране, хочу не просто брать у нее, а что-то давать. Строить, создавать, делать ее богаче. Но по закону я иностранец, австрийский подданный.
Я тяжело вздохнул и продолжил:
— Но и это не главное. Есть еще одно. Личное. У меня… у меня есть сын. Здесь, в России. Он совсем маленький и остался один. По закону, как иностранный подданный, я не могу его усыновить, дать ему свое имя и будущее. Вот почему я так прошу вас…
Я смотрел в ее огромные, полные растерянности глаза и чувствовал, что зашел слишком далеко, выложив все разом. Эта хрупкая девушка, живущая в мире пуантов и музыки, не должна была нести груз моих проблем. Я уже открыл рот, чтобы извиниться и откланяться, как вдруг тяжелая дверь гримерной распахнулась без стука, с такой силой, что ударилась о стену.
На пороге, покачиваясь и близоруко щурясь в тусклом свете, стоял высокий господин. На вид ему было лет сорок, но пухлое, багровое от вина лицо и мешки под мутными, но наглыми глазами делали его старше. Безупречный, идеально скроенный фрак был помят. Тщательно завитые, но уже растрепавшиеся бакенбарды и запах дорогого вина и сигар, смешанный с какой-то пошлой самоуверенностью, довершали портрет.
— А-а-а, Anette! Мой мотылек! Я везде тебя ищу! — проревел он, растягивая слова и игнорируя мое присутствие так, словно я был предметом мебели. — А она тут… прячется! Нехорошо, душенька!
Анна в ужасе вскочила, инстинктивно прижав к груди ворот своего пеньюара. Ее лицо стало белее мела.
— Виконт, что вы себе позволяете⁈ — прошептала она.
— Позволяю себе все! — хохотнул он и сделал нетвердый шаг в комнату, протягивая к ней пухлую руку с массивным перстнем. — Полно, не дичись, моя прелесть. Поедем сегодня ужинать к «Дюссо», я заказал столик…
Он смотрел только на нее, с жадным, сальным выражением, и не заметил, как я бесшумно поднялся со стула. Внутри меня все застыло. Вся моя жалость к себе, все душевные терзания испарились.
— А это еще что за… мебель? — наконец заметил он меня, окинув мутным взглядом. — Эй, ты, принеси-ка нам еще шампанского! Да поживее!
Он даже не договорил.
Не говоря ни слова, я шагнул к нему. Движение было плавным, почти ленивым, но неотвратимым, как ход лавины. Прежде чем виконт успел сообразить, что происходит, моя рука мертвой хваткой вцепилась в бархатный воротник его фрака.
Его глаза округлились от изумления. Самоуверенная ухмылка сползла с лица, сменившись растерянностью, а затем и испугом, когда он почувствовал стальную силу моей хватки.
— Вы… ты… да как ты смеешь⁈ — просипел он.
Я не ответил. Молча, с той же спокойной и неумолимой силой я развернул его, как куклу, и повел к двери. Он попытался упереться, но его пьяные ноги заплелись, и он лишь беспомощно засучил каблуками по потертому ковру. В его глазах уже не было спеси, только животный страх.
— Здесь вам не трактир, сударь, — произнес я тихо и отчетливо, глядя ему прямо в переносицу. — А мадемуазель утомилась и не хочет с вами общаться. Никогда!
С этими словами я выставил его за порог, в шумный и суетливый коридор закулисья, и захлопнул дверь.
В гримерной наступила звенящая тишина. Анна стояла у стола, прижав руки к груди, и смотрела на меня широко раскрытыми глазами, в которых ужас боролся с чем-то еще — с изумлением и, как мне показалось, с искрой восхищения.
Я смотрел на нее и чувствовал, как внутри все обрывается. Провалился. С треском, по-идиотски. Я напугал ее, надавил, а потом еще и устроил драку на ее глазах. Миссия провалена окончательно. Пора уходить, пока я не сделал еще хуже.
— Простите за эту сцену, мадемуазель. И за мою назойливость. Благодарю, что выслушали. Всего вам доброго.
Отвесив ей сухой, почти официальный поклон, я молча пошел к двери. Каждый шаг отдавался в гулкой тишине комнаты свинцовой тяжестью. Рука уже легла на холодную медную ручку. Все кончено.
У самой двери я замер. Не знаю почему. Я не обернулся, глядя на грубые доски двери, и сказал тихо, скорее в пространство, чем ей: