Кабинет, в который я вошел, был просто огромен: с высоким сводчатым потолком и гигантскими окнами, выведенными на Неву, он олицетворял собой всю мощь Империи. Но, в отличие от помпезных залов внизу, здесь не было ни капли показной роскоши: стены были заставлены шкафами из темной дуба, полными книг в кожаных переплетах, на столах лежали морские карты, чертежи каких-то механизмов, модели кораблей — от изящных фрегатов до неуклюжих, но грозных броненосцев. А напротив входа, в большом кресле у камина, сидел сам великий князь Константин Николаевич. Когда я вошел, он медленно поднял голову.
Это был человек лет тридцати пяти, в черном морском мундире, с высоким, чистым лбом Романовых, пронзительными голубыми глазами, небольшими усами, бородой и надменно изогнутыми губами. Его рыжеватые волосы были аккуратно зачесаны, а бакенбарды придавали лицу печать строгости. Но, как мне показалось, в его облике не было ни властности, ни энергии: лицо казалось бледным и осунувшимся, под глазами залегли темные тени, а во взгляде сквозила глубокая печаль. Левая рука его покоилась на подлокотнике кресла, правая, забинтованная, — на черной шелковой перевязке. Эта деталь вносила в строгую картину кабинета тревожную, почти трагическую ноту. Похоже, князь сильно переживал случившееся. Он явно не знал, как сильно подданные хотят убить его!
Остановившись в нескольких шагах от стола, я отвесил сдержанный, но почтительный поклон.
Великий князь долго молчал, глядя на меня усталым, внимательным взглядом. Он явно был подавлен. Покушение крепко ударило по его вере в людей, по идеям, которые он пытался привить на неблагодарной польской почве.
— Господин Тарановский, — наконец произнес он, и его голос, чуть грассируя на букву «р», как это бывает с людьми из высшего класса, выучившимися говорить сначала по-французски, а уж потом только по-русски, прозвучал глухо и безжизненно. — Пр’исаживайтесь.
Я молча опустился в кресло для посетителей, поставив сверток с вазами на пол рядом с собой.
— Для вас… кгайне мило пг’осила одна особа, — слегка смущаясь, произнес он, и на его бледных щеках наступил слабый румянец, — человек, чье мнение для меня… кхм… весьма дог’ого. Она говорила, что у вас есть некая личная п’облема очень деликатного свойства.
Определенно, он говорил по-русски с акцентом и интонациями человека, привыкшего думать по-французски. Неудивительно, что такой человек отдал железнодорожное дело в руки иностранцев…
— Она говорила… о вашем сыне.
— Все верно, ваше императорское высочество, — подтвердил я, удивленный, что Анна начала именно с этого.
— Это возмутительно, что законы нашей импег’ии столь несове’шенны, — с горечью проговорил он. — Человек, желающий служить Г’оссии, не может дать свое имя собственному г’ебенку. Я готов вам поспособствовать. Моего слова, думаю, будет достаточно, чтобы Сенат рассмотрел ваше дело в исключительном порядке и в самые кратчайшие сг’оки.
Затем он вдруг перешел на польский, очевидно, желая сделать мне приятное и показать свою расположенность.
В этот момент я понял, что стою на краю пропасти. Одно неверное слово на польском, одна ошибка в произношении — и все рухнет. И во мне вскипела холодная, расчетливая ярость. Да пошли они нахрен, уроды! Не дождетесь, чтобы я хоть слово сказал на этом птичьем языке!
— Ваше императорское высочество! — Я выпрямился в кресле, и мой голос прозвучал твердо и громко, заставив его вздрогнуть. — Прошу простить мою дерзость, но после того подлога, гнусного преступления, которое совершили против вас в Варшаве, я, как человек, преданный России и вашему августейшему дому, считаю для себя оскорбительным говорить на языке предателей!
Я видел, как изменилось его лицо. Усталость и апатия исчезли, сменившись изумлением.
— Я готов излагать свои мысли по-русски, — продолжал я с тем же напором, — или по-французски, если так будет угодно вашему высочеству. Но не по-польски. Ни одного слова более!
Он смотрел на меня в упор, и его голубые глаза, до этого тусклые, начали загораться интересом.
— Весьма… патгиотично, господин Тагановский, — медленно проговорил великий князь, и в его голосе уже не было прежней апатии. — Что ж, я вас понимаю. Будем говогить по-гусски. Так о чем еще, кроме вашего сына, вы хотели со мной побеседовать? Мадемуазель Кузнецова упоминала о неком деле государственной важности.
Это был мой шанс. Пора брать быка за рога.
— Прежде всего, ваше высочество, прошу посодействовать скорейшему принятию меня в русское подданство, по возможности, безо всех этих утомительных формальностей. Ведь это необходимое условие для усыновления, не так ли⁈