Я вошел внутрь. За конторкой сидел сонный слуга.
— Нам нужен господин Солодовников, — произнес я властным тоном, бросив на стойку двугривенный. — Ему вести от петербургских компаньонов.
Сиделец, оживившись при виде монеты, тотчас подобострастно сообщил, что Ерофей Пафнутич у себя, в седьмом номере, на втором этаже, «отдыхают».
Я поднялся на второй этаж, проклиная крутые скрипучие ступеньки. Из-за двери седьмого номера доносились мужские голоса, звон стаканов и характерный шелест сдаваемых карт.
Я переглянулся с Изей. Он понял меня без слов и отступил на шаг назад, в тень. Если будет драка, он не помощник, впрочем, драки я предпочел бы избежать. Чуть помедлив, я громко и отчетливо постучал костяшками пальцев в дубовую дверь.
Игра мгновенно стихла. Наступила напряженная тишина.
— Кого там черти принесли? — раздался наконец недовольный пропитой бас.
И я постучал еще раз. Громче. И настойчивее.
Дверь распахнулась таким резким рывком, словно ее не открыли, а вышибли изнутри. На пороге, занимая собой почти весь проем, стоял хозяин номера. Картина полностью соответствовала описанию трактирщика Цацкиса, приукрашенному моим живым воображением. На пороге стоял рыжий детина лет тридцати пяти — тридцати семи, элегантный и грациозный как медведь. Он был в расстегнутой на груди шелковой рубахе малинового цвета, всклокоченная рыжая борода веером расходилась по мощной груди, а красное, как медь, лицо было столь густо усеяно крупными веснушками, что казалось обсыпанным гречневой крупой. Довершали портрет нос картошкой, пухлые губы, маленькие, глубоко посаженные глазки и бычья шея, сожженная солнцем до цвета вареного рака.
За его спиной виднелась комната в состоянии живописного хаоса: на столах стояли недопитые бутылки, валялись карты, а в воздухе плотно висела атмосфера прокуренного азарта и дешевого алкоголя. Двое его собутыльников, с виду — приказчик и какой-то из подрядчиков, как мухи в янтаре, с картами в руках уставились на меня.
— Ты кто таков? — прогудел хозяин, смерив меня недружелюбным взглядом. — Чего надо?
Я шагнул в комнату, заставив его инстинктивно попятиться. Изя тенью скользнул следом, а там и Рекунов с остальными и прикрыли дверь, молчаливые и готовые ко всему.
— Моя фамилия не имеет значения, — холодно произнес я, останавливаясь в центре комнаты. — Считайте, что я из Петербурга. По делу о ревизии строительства!
Лицо купца мгновенно окаменело.
— Не было никакой ревизии, — пробурчал он, но в его голосе уже не было прежней уверенности.
— Была, — отрезал я. — Группа под руководством профессора Лаврова из Горного института. У них на руках, господин Солодовников, имеется официальный циркуляр от главноуправляющего пути сообщения генерал-лейтенанта Мельникова. Или для вас приказ генерала — пустой звук?
При упоминании фамилий Мельникова его собутыльники заметно побледнели и начали медленно отодвигаться от стола, как бы боясь оказаться в зоне поражения. Сам же Солодовников побагровел еще сильнее, если это было возможно.
— А ну пошел вон отсюда, мазурик питерский! — вдруг рявкнул он, хватая меня за грудки.
Глава 19
Глава 19
Миг — и в лоб ему уперся ствол моего револьвера.
— Ты на кого руку поднял, сволота? На дворянина! Я тебе сейчас дырочку в голове сделаю, — ледяным тоном прошептал я.
Купчина в мгновение ока протрезвел.
— Да я ишь… Ваше высокородие… Да я ничего… — пробормотал он, очень быстро из красного становясь белым как полотно.
— Так-то лучше, — похвалил я его за сообразительность, отряхивая сюртук. — Так что, будем говорить?
Солодовников обреченно кивнул.
— Так вот, я хочу у вас поинтересоваться, Ерофей Пафнутьич. — Я вновь перешел на вы, понизив, однако, голос до ледяного шепота. — На каком основании ваши люди под руководством французского надсмотрщика угрожают столичным специалистам и противостоят выполнению прямого приказания одного из высших чиновников империи? Вы хотите проблем, уважаемый? Больших проблем? Или, может, мне все же пристрелить вас, подарить избавление?
И тут произошло нечто неожиданное. Всякая напускная спесь, вся медвежья мощь слетели с Солодовникова, как шелуха с луковицы. Он вдруг как-то обмяк, сутулился, и лицо его приобрело плаксивое, страдальческое выражение.