— Барин… — выдохнул он, и голос его дрогнул, в нем зазвенели неподдельные слезливые нотки обиженного ребенка. — Не губи! Не я виноват!
Он плюхнулся на стул, который жалобно скрипнул под своим весом, и с силой ударил пудовым кулаком по столу, заставив бутылку подпрыгнуть.
— Это все он, ирод! Лягушатник этот проклятый, Дюбуа! Это его приказ был — никого не пущать! Говорите: «Меньше знают — крепче спят акционеры в Париже». А я что? Я человек маленький, подневольный…
Я смотрел на этого большого, жалкого и хитрого человека и молчал, позволяя ему выговориться. Была ли в его словах правда? Несомненно. Была ли в них попытка выставить себя невинной жертвой? Еще бы.
— Слушайте, Ерофей Пафнутьевич, а вы хоть понимаете, что за эти художества вас по головке-то не погладят? — осторожно спросил я, убирая револьвер обратно в кобуру. — Ведь строите вы государственной важности объект! И прескверно строите! А ну как дойдет это до властей? А это дойдет — я вам обещаю.
— Да я признаю, барин, признаю! — Он почти плакал, размазывая по небритой щеке пьяную слезу. — Да, истинная правда — строю с отступлениями, каюсь перед тобой, как пред Господом Богом! А как тут без отступлений-то построишь? Ты знаешь, сколько мне платят эти душегубы?
Он вновь вскочил, его маленькие глазки горели лихорадочным огнем.
— На версту пути, понятно, барин, мне от щедрот их перепадает двадцать пять тысяч серебра. Двадцать пять! А по смете государственной на ней положено сто тысяч! Сто! Куда, скажи на милость, семьдесят пять деваются⁈ — Он ткнул толстым пальцем вверх, в потолок. — Туда уходят! В Петербург! В Париж! А мне велят на этих крохах дорогу построить, да еще и по-европейски! Да на такие деньги мудрено вообще что-то строить, кроме собачьей будки!
Выговорившись, он рухнул обратно на стул, тяжело дыша. Его компаньоны по карточной игре уже испарились, тихо выскользнув за дверь. В комнате остались только мы трое.
— А мост… — продолжал он уже тише, обреченно махнув рукой. — Что мост? Да, из сырого леса, каюсь! Из зелени, только из-под топора! А где я тебе, барин, на такие гроши дуб мореный возьму? Я его что, из воздуха рожу? Что было, из того и лепил. Лучше так, чем никак…
Он замолчал, уронив голову на грудь. В наступившей тишине было слышно лишь его тяжелое, всхлипывающее дыхание.
— Все как есть правда — вот тебе истинный крест! — вдруг поддержал своего хозяина молчавший доселе слуга и таращившийся на нас.
— Что ж, — произнес я вполне мирным тоном. — Разговор у нас получается душевный, Ерофей Пафнутьич. Может, выпьем по такому случаю? Горло промочить никогда ведь не помешает?
Солодовников поднял на меня свои заплаканные поросячьи глазки, в которых смешались удивление, надежда и недоверие. Не ожидая ответа, я подошел к столу, взял чистый стакан, плеснул себе водки из ближайшей бутылки и передвинул ее купцу.
— Угощайтесь.
Он посмотрел на меня, потом на бутылку, и рука его, дрожа, потянулась к стакану. Налив себе почти до краев, купец махом осушил его, крякнув так, словно проглотил раскаленный безмен.
Я сделал небольшой глоток и поставил стакан. В этот момент мой взгляд зацепился за деталь, которую я упустил ранее. Из-под расстегнутых ворот его малиновой рубахи виднелся медный крест, болтающийся на толстой, просмоленной солнцем шее. Оп-па. А крестик-то — старообрядческий!
— А крест-то у тебя правильный, Пафнутич, — сказал я тихо, но так, чтобы он услышал. — По-истинному веруешь, по-старому!
Он вздрогнул и торопливо прикрыл крест широченной ладонью.
— Только ведь не по-божески ты поступаешь, раб Божий Ерофей, — продолжал я, глядя ему прямо в глаза. — Не по-христиански. Веруешь в Бога, а дела творишь бесовские. Вот мост этот… — Я сделал паузу. — Построил ты его из сырого леса, сам знаешь. А ну как рухнет он под тяжестью? А в поезде том — солдатики, молодые ребята, у каждого матери, отцы… Или, не дай Господь, сам государь император поедет по новой дороге инспекцию чинить… А тебя за такое, пожалуй, что и вздернут — скажут, что государственный преступник, и вся недолга. Да это ладно: жизнь-то что — тлен, была и нет. Но вот у небесного-то престола что делать будешь? Кто перед Всевышним за душу их загубленные ответ держать пойдет? Ты, Ерофей? Или французы-христопродавцы, у которых ни креста, ни совести?
Солодовников слушал, открыв рот. Мои слова, простые и бьющие в самое сердце, полное дремучей, но, конечно же, искренней веры, произвели на него куда большее впечатление, чем нападение на меня. ЭЛицо его стало пепельно-серым.
— Я… я об этом не думал, барин… — пролепетал он. — Грешен, ох, грешен…