«Четыре конвойных казака… флигель-адъютант… Они демонстрируют силу. Значит, напуганы и злы. Но это „приглашение на разговор“, а не приказ об аресте. Раз приглашают говорить, значит, не все так плохо. В ином случае уже тащили бы в кутузку без всяких церемоний. Они не знают, что делать, и хотят понять. Это не казнь, это допрос. А значит, у меня есть шанс провести свою игру».
Успокоив себя этим логическим выводом, я повернулся и направился к гардеробу. Сейчас, в предстоящей битве, моим главным доспехом и оружием будет не револьвер, а внешний вид. Вид человека, абсолютно уверенного в своем статусе и правоте.
Я не спешил. Методично, шаг за шагом, я готовился, словно солдат, чистящий оружие перед боем. Сменил сорочку на самую белоснежную, с туго накрахмаленным воротничком. Долго, с придирчивой точностью, вязал сложный узел галстука.
Затем сел в кресло, взял щетку и лично принялся чистить свои туфли до зеркального, ослепительного блеска. Этот монотонный, спокойное действие окончательно привело мысли в порядок, смыв остатки тревоги и оставив лишь холодную, кристальную ясность.
Когда я снова открыл дверь, адъютант и казаки увидели перед собой другого человека. Не растерянного, выдернутого из номера, а безупречно одетого, собранного и абсолютно спокойного дворянина. Я сдержанно кивнул адъютанту, и мы молча направились к выходу.
Поездка в Мраморный дворец прошла в полном молчании. Я сидел в карете, глядя прямо перед собой, а не по сторонам. Мысленно повторял свои аргументы, просчитывал возможные вопросы и готовил ответы на предстоящем допросе.
Наконец карета, прошуршав по гравию, остановилась перед величественным фасадом дворца. Я вышел, готовый к встрече. Шел «вслепую», не зная точного настроения князя, но вооруженный логикой и ледяной уверенностью в своих силах.
Меня провели в огромную, гулкую приемную перед кабинетом великого князя. Адъютант молча указал мне на стул у стены и, не говоря ни слова, шагнул за дверь. Я остался один в этом холодном, отделанном мрамором пространстве, под пристальным, ничего не выражающим взглядом двух гвардейцев, застывших по бокам от входа. Время тянулось мучительно медленно. Пять минут, десять… Я чувствовал себя как на скамье подсудимых, ожидая выхода судей.
Спустя, как мне показалось, вечность в приемную ввели барона Штиглица. Я с трудом узнал его. Исчезла вся его прусская выдержка, ледяная уверенность всемогущего финансиста. Передо мной был нервный, слегка напуганный человек, которого внезапно вырвали из привычного мира и привели туда, где его миллионы ничего не значили. Вызов во дворец по такому делу пугал даже его.
Он увидел меня, и наши взгляды встретились. В его глазах я прочел тот же вопрос, который мучил и меня, и то же понимание общей угрозы. Мы молча кивнули друг другу, не произнеся ни слова. Любая фраза, сказанная здесь, могла быть услышана и использована против нас.
Наконец дверь в кабинет отворилась, и адъютант, выглянув, произнес:
— Господа, его высочество вас примет.
Когда мы со Штиглицем вошли в кабинет, четыре человека, сидевших за огромным столом, даже не повернули голов. Они продолжали свой непринужденный, ленивый разговор, демонстративно показывая нам наше место. Великий князь Константин, военный министр Милютин, генерал Мельников и, чуть в стороне, внимательно наблюдавший за сценой глава Третьего отделения князь Долгоруков.
— … и представьте, ваше высочество, — говорил Милютин, — этот новый французский повар у Дюссо подает стерлядь под соусом из шампанского! Совершеннейшая дикость, но, клянусь, восхитительно!
— Нужно будет попробовать, — без особого интереса отозвался великий князь. — А что слышно о новой постановке в Александринке? Говорят, провал?
Это длилось мучительно долго. Мы со Штиглицем стояли посреди кабинета, как провинившиеся школьники, пока сильные мира сего обсуждали светские сплетни. Наконец, великий князь сделал паузу и, словно только что нас заметив, небрежным жестом указал на два стула.
— А, господа. Прошу. Садитесь.
И дальше понеслось.
Константин Николаевич вперил в меня тяжелый, рассерженный взгляд.
— Господин Тарановский! Можете ли вы объяснить мне, каким образом в результате ваших, с позволения сказать, «комбинаций», важная для империи Варшавская железная дорога оказалась под контролем группы, ведомой австрийским поляком с весьма сомнительной репутацией?
Я не дрогнул.
«Быстро, однако узнали, хотя следы из хлебных крошек мы оставили. Но в любом случае сработали оперативно» — пронеслось у меня в мыслях.
— Ваше императорское высочество, позвольте внести ясность, — спокойно ответил я. — Главные силы, стоящие за оздоровлением Общества, — это виднейшие патриоты России. Купец первой гильдии Василий Кокорев и, — я сделал паузу, — доверенный банкир вашего августейшего дома, барон Александр Людвигович Штиглиц. Я же в этом деле лишь скромный партнер.