— Не знаю, смог бы я выдержать вторично такую нагрузку, как в те годы ученья, — рассказывал Рубель Веснину. — Каждую формулу я брал приступом.
В каюте Рубеля на стене над диваном висел портрет старика с высоким лбом и взлетающими, словно крылья, бровями. Длинные, откинутые назад волосы, красивая борода, прямой нос с резко очерченными ноздрями — вся его осанка, пронзительный взгляд были настолько характерны, что Веснин сразу решил: это портрет кого-то знаменитого. Но он не мог вспомнить, где видел прежде это властное лицо, эту гордую голову. Салтыков-Щедрин?.. Нет. Чайковский?.. Нет…
Веснин подошел ближе и прочел надпись, сделанную наискось внизу на фотографии:
«Сила и мощность науки беспредельны. Так же беспредельны и практические ее приложения на благо человечества.
Боцману Н. С. Рубелю в память о совместной работе в Совторгфлоте. 1923 год».
Но подписи Веснин не мог разобрать.
— Прочитали?
Веснин покраснел.
— Хотите, я расскажу вам историю этой надписи? Только давайте сначала поужинаем.
Молодой человек не заставил просить себя дважды.
— Было это в первые годы после Октябрьской революции, — начал командир БЧ-2, взглянув на портрет, — работал я в Совторгфлоте. И пришлось мне однажды участвовать на заседании комиссии по проекту нового корабля. А время было тогда такое… еще не устоявшееся. Ну, скажем, хотят в университете ввести или отменить какой-нибудь предмет. Созывают всех студентов, и первокурсник имел право выступать, высказывать свое, мнение, спорить с профессорами о пользе того или иного цикла лекций. Так и здесь. Что мог я, простой, не очень грамотный боцман, соображать в вопросах кораблестроения? Люди говорят будто по-русски, а я ни одного слова не понимаю. Вдруг встает этот самый человек, которого вы видите на фотографии. Он был в высоких сапогах и старом бушлате. Встал и говорит очень просто, что кнехты надо поставить так-то, а лебедки — вот этак. Тут я сразу повеселел. Попросил слова и заявляю:
«Я очень рад, что товарищ боцман совершенно правильно указал, как надо поставить кнехты и лебедки».
После этого сажусь на место и уже ничего не слышу. Так мне было приятно, что мы, два простых матроса, можем обсуждать такие дела.
Недели через две вызывает меня секретарь партийной ячейки:
«Ты еще молодой, говорит, и мы командируем тебя учиться в Военно-Морскую академию на курсы комиссаров флота».
«Да ведь я же малограмотный».
«Это неважно, подучишься. За тебя один адмирал просил. Надо его уважить. Он великий ученый».
Приехал я. Теперь в Военно-Морскую академию принимают только людей с высшим образованием. Теперь у нас в стране много людей, окончивших высшие учебные заведения. Но в первые годы революции надо было срочно подготовить командный и технический состав из представителей трудовых масс.
Вот собрались такие, как я, курсанты в Военно-Морской академии. Кто в тельняшке, кто в старом бушлате, кто в шинели, накинутой прямо на голые плечи. Тогда с одеждой было очень трудно… И, главное, недоверчиво относились мы к преподавателям, которые получили генеральские чины при царе… Нам казалось, что нарочно они нам так трудно читают.
По расписанию, мы должны были слушать теорию корабля. Знали — читать будет бывший генерал флота, адмирал, член бывшей императорской Академии наук. И я дал себе слово: больше пешкой не буду. Возьму завтра свои бумаги и убегу с курсов. Это уж пускай будет на моем пути последний царский генерал.
Дверь отворилась, и в аудиторию вошел мой знакомый по Совторгфлоту, тот, кого я посчитал боцманом. Он был в том же своем простом бушлате, в матросских брюках, на ногах — смоленые парусиновые сапоги.
Он поздоровался и спросил: