Насколько я помню, в театре никто никогда не интересовался национальностью Махмуда. Пятигорск был городом многонациональным…
И вот в 1944 году по Кавказу прокатилась волна выселений. Исчезли целые народы: чеченцы, ингуши, балкарцы, карачаевцы. Об этом рассказывали шепотом, в газетах и по радио ничего не сообщалось.
Только тогда мы с Мишей Водяным узнали, что Махмуд — чеченец.
Мы боялись за него. Очень не хотелось, чтобы его куда-то выселили, увезли. Не знаю точно, но мне помнится, что руководители театра специально ходили к городским властям и просили не трогать Махмуда. Тогда он уже получил большую известность и пользовался симпатией всего театра и многих тысяч зрителей. Может быть, именно поэтому его не коснулась первая волна депортаций, которая прошла в феврале 1944 года.
Но с этого времени Махмуд стал другим человеком. Его чудесный искренний смех оборвался, и он больше не был таким веселым и беззаботным, как раньше. Глаза его становились всё печальнее. Мы, как могли, старались отвлечь его от тяжелых мыслей, пытались убедить, что война скоро кончится, его родные вернутся, жизнь наладится…
Не наладилось, не обошлось.
Летом 1945 года театр наш отправился на гастроли в Грозный.
В составе труппы Махмуда уже не было. Он исчез еще в Пятигорске. Кто-то говорил, что его увели под стражей, кто-то рассказывал, что он сам уехал в Среднюю Азию, искать родных…
Сейчас я знаю, что в эту ссылку в Казахстан Махмуд отправился сам, по собственному желанию. Он считал, что должен разделить судьбу своей семьи и своего народа…
Чуть позже мы расстались и с Мишей Водяным. Его в 1945 году позвали в город Львов, где тогда создавался театр оперетты. Он ведь к нам приехал из Ташкента, где учился и потом всю жизнь дружил с известным фельетонистом Ильей Шатуновским, работавшим в «Комсомолке». Потом Миша переехал в Одессу и до конца дней работал в театре, который сейчас носит его имя…
Отъезд Миши из Пятигорска происходил в тайне, потому что из театра его никто бы не отпустил, мужчины были буквально наперечет. Я, в большом секрете от всех, провожал его на вокзале, и мы прощались у вагона. Очень всё это было грустно. Я даже не подозревал, что будет завтра.
Завтра меня вызвали в дирекцию и сказали: «Вот твой друг, Миша Водяной, сбежал куда-то, так что давай теперь выручай, выходи сам на «Кушать подано», а то мужчин у нас совсем нет».
Надели на меня смокинг, лакированные туфли… вот с этим была проблема, лакированных туфель не хватало, так что дядя Вася-электрик, когда выходил в массовке, надевал новые галоши. Издалека отличить невозможно, они ведь тоже блестят. Мне туфли нашли. Всё же роли у меня были со словами. В «Сильве» например, в первом акте, когда она выходит замуж за Эдвина, я, исполняя роль священника, нараспев зачитывал брачный документ: «…Обязуюсь княжеским словом на-а-а-шим, девицу Сильву Вареску взять в жены, обязуюсь также договор сей скрепить, как надо, бра-а-ком по зако-о-ну…»
В это время Фери трагически восклицал: «Это невозм-о-о-о-жно!»
Простак вылезал с дурацким утешением: «Скушайте конфетку».
И слышал в ответ: «Убирайтесь к черту!»
Десять секунд на сцене, но ведь это почти роль. И к тому же я отрабатывал за своего друга. Конечно, безумно волновался, и как жаль, что тогда рядом уже не было Махмуда, который умел поддержать и успокоить. Он тогда был уже где-то в Средней Азии, искал своих родных. Как я теперь знаю, это были самые суровые и опасные годы в его жизни…
Потом, спустя несколько лет, мы встретились с ним уже в Москве, это было уже после смерти Сталина. Он танцевал в каком-то театре, и всё у него было нормально…
В первую же встречу он не стал рассказывать о своих заключениях в ссылке, а радостно вспомнил: «Помнишь, Генрих, что говорила Мария Васильевна, твоя замечательная мама — она ведь прямо так и сказала — Махмудик, ты будешь большим танцором! И вот получилось!» — при этом он делал руками такой удивленный и радостный балетный жест.
Как было приятно это слышать!
Махмуд был замечательным другом. Нельзя сказать, что, живя в Москве, мы с ним часто встречались. У нас обоих тогда было много работы. Он готовил свою знаменитую сольную программу и к тому же постоянно гастролировал. Я тоже не вылезал из командировок. Но если нам удавалось встретиться, мы замечательно проводили время вдвоем…
У него тогда была замечательная семья. Чудная жена Нина Аркадьевна и умница дочка — Стелла. Она пошла по отцовскому пути и связала свою жизнь с балетом. Сначала танцевала, потом стала преподавателем и искусствоведом. Мы приходили к ним, они приходили к нам.
Махмуд был, конечно, суперталантливым танцором. И даже если бы он выбрал путь классического балета, он и там стал бы единственным и неповторимым. Но он выбрал эстраду. Он создал неповторимый венок народных танцев, танцев народов всего мира, стал единственным и уникальным явлением в мире балета, которое по значению можно сравнить только с таким же единственным и великим ансамблем Игоря Моисеева.
Я иногда просматриваю свои фотографии и вижу — вот Махмуд в каком-то белом фраке и белом цилиндре, тут в удивительном костюме из шкур леопардов, а тут он — индийский бог Шива… Махмуд бесконечно разнообразен и неповторим, как сам наш разноязыкий, многоцветный, неповторимый мир танца…
В сентябре 1999 года в Пятигорске отмечали 60-летие со дня основания театра музыкальной комедии. На здании театра тогда установили мемориальную доску, на которой были выгравированы фамилии основателей театра и наиболее известных артистов, работавших здесь. Есть на этой доске фамилии моих родителей. Ну, и, конечно, фамилия Махмуда Эсамбаева.
Махмуд очень хотел приехать в Пятигорск. Но не смог, он был тогда уже серьезно болен. Я пришел к нему домой и записал на видеопленку его приветствие. Таким образом, слова Махмуда прозвучали на празднике театра, в котором началась его блистательная артистическая карьера.
В том же 1999 году, еще сын Артем был жив, мне исполнилось 70 лет.
Понятно, что одним из самых дорогих гостей на моем юбилее должен был стать Махмуд, но… он лежал в больнице, причем врачи объяснили, что положение его тяжелое, какие уж там юбилеи…
И вот, представьте себе, Махмуд приехал!
Я спросил его — как же он сумел вырваться? И он ответил, что сказал врачам, что даже если ему суждено умереть завтра, сегодня всё равно должен прийти на юбилей своего старого друга.
Он сидел среди гостей, рядом с Сергеем Владимировичем Михалковым, в своей известной всему миру папахе, улыбался и казался таким же юным, каким я помнил его по нашим пятигорским временам. Махмуд пробыл с нами весь вечер, был весел, сказал, как всегда, замечательную речь.
Он был не только великим артистом, он всегда был настоящим другом. Это был человек, окончивший всего шесть классов средней школы, но обладавший при этом высшим душевным образованием.
Таким и остался до конца своих дней.
Это самородок. Бог создал его таким.
Как говорят в сказочной Индии, танцы которой он так блистательно исполнял, — карма этого человека такова, что он обязательно должен вернуться в наш мир в обновленном и еще более высоком призвании.
Я счастлив, что на моем жизненном пути не просто встретился, а навсегда поселился несравненный художник, Мастер во всем высоком понимании этого слова.
Я благодарю судьбу за то, что у меня была эта встреча.
Ведь вся наша жизнь — это встречи. Первая — с родителями, другие с людьми, которые дарят нам свою самобытность. Но самые дорогие, самые ценные встречи — это Встречи с Друзьями.
И если в жизни случится хотя бы несколько таких встреч — то можно считать, что тебе необыкновенно повезло».
Глава пятая
ПОЛУСТАНОК МЕРКЕ
С февраля 1944 года по Пятигорску ходили слухи, что по всему Кавказу собирают в большие партии и куда-то отправляют чеченцев, ингушей, кабардинцев, балкарцев, представителей других народов Кавказа, которых Сталин обвинил в сотрудничестве с гитлеровцами. Оправдываться, доказать свою невиновность никому не позволяли. Чекисты рыскали повсюду. Хватали людей на улицах, в домах, устраивали облавы на тех, кто пытался укрыться в горах и лесах. Тех, кто оказывал сопротивление, убивали…