Книга моего друга Алауди Мусаева, как и другие книги о великом артисте, — прежде всего удивление. Удивительно, как мальчишка из забытого Всевышним аула, вопреки воле отца, взял в свои руки собственное призвание. Сам его открыл, утвердил и воплотил в полет гения. И как не удивляться раннему махмудовскому восхождению и его славе, в мгновение ока преодолевшей границы Союза. Или тому, как ему, одному артисту, удалось делать то, что было по силам только целому ансамблю.
А смелость гражданина, который понятия не имел о том, что такое «чинопочитание», властная иерархия и субординация! Правду из его уст слышали и местные божки обкомовского разлива, и столичные министры. Екатерина Фурцева незадолго до своего трагического ухода признавалась: «Махмуд Эсамбаев — один из немногих, кто говорил мне правду, часто горькую, и хотел услышать такую же правду в ответ». Когда опальную министершу обходили и не замечали, Махмуд тут же кинулся к ней, чтобы поддержать. Он вообще ценил опальных.
А неповторимый его юмор, арабески его колоритных историй! Он начинал рассказ… и всё. Весь вечер все вокруг слушали его с открытым ртом и сердцем, смеялись, грустили и… вкусно всё это закусывали; Махмуд ведь еще и великий кулинар, король гостеприимства, как и подобает истинному горцу-чеченцу. В гости ходить не любил, к себе же приглашать — обожал.
А наряды его, которые он сам задумывал и заказывал!
Насчет грамоты… ну, грамота грамоте рознь. И уж точно, чем не страдал и не болел Махмуд, так это образованщиной. В школе не доучился. Шесть классов — навылет, сквознячком. Зато потом всю жизнь так упорно, по-толстовски, самообразовывался, что с годами стал редкостным интеллектуалом. Со многими мастерами слова состоял в дружбе. Изучал разные языки — так, ради любопытства. А вот его мысли об искусстве, всего лишь несколько цитат. Это любопытно — ведь здесь не только эстетика:
«…Когда курам бросают горсть зерен и они, кудахча, подбегают к этим зернам, — клюют ли они зерна подряд, без разбора? Можно, как будто, и подряд клевать, но они разгребают зерна клювом, когтями, клюнут одно зернышко — и снова разгребают.
Оказывается, и курицу не всё устраивает…
Искусство — это те самые зерна, что лежат у ног артиста. Я исполняю танцы народов мира; сколько этих танцев — не счесть. Танцовщик работает не ногами, а головой. Я выбираю танец в зависимости от того, как я вижу его, как я смогу его исполнить, примеряю его к своей индивидуальности артиста и человека. Если я могу к красоте народного танца добавить какую-то внутреннюю силу, придать танцу иной оттенок, усовершенствовать, только тогда я его разучиваю. Это трудно, поверьте, очень трудно — выбрать танец, ведь в каждом есть своя философия, своя красота, созданная природой…»
«Вы видели Волгу? Она течет и течет. Она не может не течь. Вы бодрствуете — она течет, вы спите — она течет. Она не может не течь, не может остановиться.
Найти мечту — это на всю жизнь обрести стремление к движению. Нефть не может вечно бить из одной скважины, но энергия будет вечно бить ключом из человека, если он попал именно в ту сферу, которая отвечает его внутренней потребности.
Искусство питает меня силами и энергией. Мне уже немало лет, но с пятилетними я чувствую себя пятилетним, с юношами — юношей, со стариками — стариком. Это волшебное преображение вдохнуло в меня искусство.
Искусство — постижение человеческой красоты, а красота бесконечна, бездонна, из этого колодца можно черпать веками…»
«Радость и танец — два слова, созданные друг для друга. Для меня радость и танец понятия тождественные…»
Что еще удивляет?
Махмуд нигде не учился хореографии. Откуда же взялось его непостижимое мастерство? Подсмотрел? Но у кого? У людей? У самой природы? Глазами этого не разглядишь, ушами не услышишь, устами не выразишь. Но есть глаза сердца. Это единственный путь постижения в искусстве. И тут пытливость особая, она выше любой шкалы и академии.
Он ведь из простых людей, что называется — из простолюдинов. Чеченцы — абсолютные демократы по происхождению и по укладу. Но откуда в этом отпрыске горского сурового крестьянства самый настоящий, высокий — аристократизм? Нет, не по крови. Это другое. Это аристократизм духа и награда тут — диплом от Академии Красоты и Нравственности, Вкуса и Изящества. Его утонченность и изысканность во всем спустились на него с небес. Не иначе — Божественный промысел. Иначе объяснить сие невозможно, да и не нужно.
В конце концов Махмуд преодолел всё. Даже суровый отец сдался. Развел руками, опустил гордую голову:
— Знаешь, Махмуд, а хорошо, что ты не послушался меня и стал артистом.
Это прозрение Алисултана в старости. Махмуд уже и не ждал такого откровения. Он был терпелив. Сверхтерпение — принцип вайнаха, остов, опора его души. Об этом надо знать. Если чеченец обнажает оружие — знайте: до этой крайности его довели, лопнуло последнее, девятикратное терпение. Махмуд не раз напоминал об этом людям власти. И когда непримиримые буйные головы в середине девяностых затевали бойню на Северном Кавказе, неплохо было бы им спросить у мудрого Махмуда. Но не слушает власть гениев красоты…
Еще удивительнее его сердце. Он плакал ребенком, когда не мог сдержать чувств. От беды плакал и от счастья — и не стыдился слез.
Этим своим вступлением я не ставлю цели отразить в капле росы солнце — Махмуда, глядящего на нас отныне с небес. Пусть течет раздольная река книги моего друга Алауди Мусаева. Рассказывая людям о великом сыне нашего древнего народа, мы невольно рассказываем о себе и о нашей бесконечно любимой Чечне.
Говоря о Махмуде Эсамбаеве, мы, по сути, объясняем этот прекрасный и яростный мир (по словам Андрея Платонова) и человека, в котором заключены «признаки живой планеты». А также и призраки ее, ибо, как незадолго до смерти признавался Махмуд: «Моя жизнь — призрак… я вхожу в сумерки, переходящие в ночную темь, чтобы неминуемо впасть в утро. Призраки, сумерки, ночь — это обратная сторона души. Зато на другой стороне — свет новой жизни. Даже когда небо закрыто пологом туч, мы знаем, что над тучами сияет солнце…»
Как-то ему подарили роскошного коня. Не помню — арабского скакуна или ахалтекинца. Я видел Махмуда рядом с конем, и ни один из них не уступал другому ни в чем. Махмуд смотрел своему любимцу в глаза, обнимал и млел от счастья. Так же, как скакун, он завороженно кивал головой и говорил восторженно: «Живая красота! Высшая форма развития природы. И тут не обошлось без усердия Всевышнего!» Глаза его были в лиловой поволоке. Как же они тогда были похожи — конь и человек!
Вспомнилось четверостишие моего московского друга:
И вот этого его коня убило бомбой в самом начале первой чеченской войны. Махмуд, узнав об этом, рыдал безутешным ребенком, твердя: «За что его-то? За что?!.. Такую красоту! Такое совершенство! Такую невинность!.. О люди, до чего вы докатились! Рубите ветку, на которой сидите. Еще немного, и ваш общественный сад станет отхожим местом. Я не хочу жить в таком мире!»
Он находился тогда в больничной палате. Неловко семеня ногами в шлепающих тапочках, он ходил из угла в угол, стирая руками бегущие по щекам слезы.
В больнице Махмуд постарел сразу на десять лет. Он выглядел стариком. Кажется, впервые на моей памяти ему было всё равно, как он выглядел. Он был смертельно болен и еще не знал об этом. Надеялся на врачей.
«Надо отнять власть у людей и отдать зверям. Они благороднее. У них инстинкты, данные природой. Их поведение по крайней мере предсказуемо…» — он сильно, до удушья, зашелся в кашле. Лицо побледнело. Глотнув холодной чайной заварки, он осевшим, затихающим голосом выговорил: «Человечество сошло с ума!»