Недавно старый друг Лев Михайлович Крамаревский поставил ему еще один испанский танец, с кастаньетами. Разучивать его пришлось прямо в квартире. Статичные элементы отрабатывали в комнате, а требующие движения — в коридоре, куда в этот момент соседи входить не решались и только подглядывали, как двое красивых мужчин под четкий стук кастаньет, хлопки и припевки выделывали стремительные па испанского танца.
Хороший получился номер. Для выступлений в бригадах Мосэстрады этого было достаточно, но для настоящей сольной программы народного танца — явно маловато.
Со Львом Михайловичем они смогут довести до ума «Портняжку», по-настоящему сделать лихой украинский «Гопак». Нужен, конечно, какой-нибудь русский танец, к примеру, та же «Полянка»…
Такой набор очень даже неплох. И всё же это далеко от того, что он уже в основных чертах представлял себе. Не хватало чего-то очень важного, единственного, что могло бы преобразить и сделать неповторимой всю программу…
Вот этого, основного по сути, номера не было, и Махмуд пока даже представить себе не мог, как это должно выглядеть.
Вспоминает народный артист СССР Вячеслав Гордеев:
«Если ты не заплачешь слезами народа, создавшего этот танец, у тебя ничего не получится». Так всегда говорил Махмуд. Конечно же не с целью лишний раз воздать хвалу его искусству вывожу я имя Махмуда Эсамбаева.
Слава артиста, насыщенного энергетикой огромной созидательной силы, взбудоражила наше время и широко прогремела в потоке времени. Вот уж действительно о ком не скажешь: его время пришло или прошло. И чем глубже врастает «Эсамбаевиана» в ландшафт эпохи, тем более кажется частью природы, устремившейся к вечным вершинам духа от преходящей земли. Эсамбаев оказался художником такого масштаба, что не может уместиться в рамки определений и сердце одного народа. Рушатся социальные устои, перекраиваются границы, мир и война сменяют друг друга, а он — сын горной страны, — подобно утесу, неподвижно стоит, устремив взгляд в бесконечность.
Тщетны попытки разгадать тайну его творчества, приоткрывшего людям сущность искусства и ставшего «священным творением, к которому приложили руку земля и небеса».
Личность, вот что представляется важным, поскольку творчество выдающегося художника всегда симптом изменений, совершающихся в людских душах.
Он оставался самим собой. Мог неожиданно смутить собеседника откровенностью интимных признаний, а какого-нибудь чиновника, зажатого высоким положением, заставить стушеваться не слишком скромным смачным поцелуем в уста.
Нередко озорное детство передавало приветы излюбленным Махмудовским образом эдакой «неотесовщины» с прошлым беспризорника, который он напускал на себя и играл столь же отменно, как и другие роли. Впрочем, всегда оставался в границах меры и вкуса и какой-то особой мудрости.
В моем восприятии Махмуд Алисултанович всегда был недосягаемой вершиной, пиетет к которой заставлял соблюдать почтительную дистанцию. В 1991 году, будучи руководителем балетного конкурса имени Малики Сабировой, я пригласил Эсамбаева в Душанбе в качестве члена жюри. Вот тут-то я убедился, что величие души этого человека не имеет ничего общего с высокомерием иных «звезд». Мы искренне подружились. Махмуд окрестил меня «зятем красивого народа», намекая на узбекско-таджикские корни моей жены. И, честно говоря, просто поразил, когда рассказал, что его эмоциональная память хранит не только впечатления о «заносках и двух турах в арабеск, в обе стороны», но и деталях костюмов, в которых почти пару десятков лет тому назад танцевал на Втором Международном конкурсе артистов эстрады в Москве дуэты из «Дон Кихота» и «Тщетной предосторожности». Такое внимание к танцу мог проявить, безусловно, искушенный профессионал, а к мелочам — лишь утонченный эстет, который даже в преклонные годы оставался неизменно подтянутым и элегантным. С очаровательной наивностью и неудержимой гордостью восхищался Махмуд собственной осиной талией. При этом обязательно делал характерный жест, соединяя в круге указательный и большой пальцы обеих рук, которые как бы охватывали пресловутые 47 сантиметров.
Прорехи в образовании не породили у Махмуда каких-либо комплексов, и, раздавая автографы, академик не упускал случая, чтобы напомнить о своей давней капитуляции с фронтов грамматики.
Но была в этом удивительном человеке такая черта, которая не рождается ни учебными аудиториями, ни гувернерами, ни даже генами. Божественный промысел кует аристократизм духа, ибо свойство это непосредственно связано с нравственными началами.
Каждой клеточкой своего существа этот проницательный и тонкий психолог ощущал, что истинным художником можно стать, лишь помогая людям, лишь не щадя своих сил и превратив собственную жизнь в сакральную готовность прийти на выручку ближнему.
Его душа многогранна и всеобъемлюща. И эта душа, ощущающая неизбывную потребность в гармонии, рано научила Махмуда рассматривать все народы как духовно-чувственное единство. Это было не внушение Корана, Библии или Торы, не идеологическая посылка. Нет, просто Махмуд увидел нации не снизу, не глазами обывателя или туриста, раздраженного таможенными неурядицами и дискомфортом дешевых зарубежных гостиниц, где селили советских комсомольцев, а сверху — на уровне великих сообщений. Он научился, казалось бы, такому естественному и одновременно такому редкому видению в каждой нации ее цвета, суждению о ней не по издержкам политики или сиюминутной конъюнктуры. И оттого за его творчеством всегда стояла оптимистическая идея.
Наверное, в этом крылась причина его внутреннего сопротивления развалу Советского Союза, прибавившего еще один к числу фантомов и миражей. Во всяком случае, Махмуд всегда гордо носил звезду Героя Социалистического Труда, которая также помогала ему делать добро, ибо открывала перед ним самые тяжелые двери. По его веселому признанию, звезда сияла на всех эсамбаевских пиджаках.
Мы задыхаемся и давимся информацией. С каждой афишной тумбы, газетного киоска, телевизионного экрана смотрят на нас лица, маски, имена. Каждый хочет быть услышанным и востребованным. Но как измельчало и стерлось в наши дни слово «талант», когда-то ценившееся на вес золота. Разве не красноречиво само отсутствие не то что равноценного Махмуду артиста, но и просто танцовщика избранного жанра.
Магия его искусства такова, что смягчила сердце даже непримиримого отца, всхлипнувшего в старости: «Как хорошо, что ты не послушался меня и стал артистом!»
Это произошло, уже когда танец «человека-змеи», исполняемый на цирковых аренах воспитанником грозненского Дома культуры, давно сменили роли академических спектаклей — дебютная — польского пана, а затем хана Гирея в «Бахчисарайском фонтане», Злого гения в «Лебедином озере», когда зажила рана на ноге — память о фронтовом выступлении, когда в репертуар Махмуда прочно вошли «Золотой бог», испанский «Булерияс», бразильский танец любви и самопожертвования «Макумба», «Бамбуко» и многие другие шедевры.
Я бы не смог определить приоритеты сфер личностных и творческих отношений с Махмудом. Но счастлив, что вместе с руководимым мной театром «Русский балет» способствовал продлению сценического века Эсамбаева, имея в виду, что у такого артиста каждый выход на подмостки продолжает физическую жизнь. На ура проходили антре Махмуда в роли Эспады из «Дон Кихота» в окружении балерин и танцовщиков «Русского балета» на юбилейных вечерах в честь его 70-летия и 75-летия. В балете «Жанна д’Арк», осуществленном С. Воскресенской в нашем театре, Махмуд исполнил роль Великого инквизитора. Исполнил, как и все, что он делал ярко, страстно, невзирая на возраст, купаясь в бурных стремнинах своей творческой фантазии.
Всякое явление ценно хотя бы тем, что дает возможность задуматься о первопричине, и потому любой сенсационный успех или феномен уже сам по себе выражает некий нематериальный факт. В Махмуде Эсамбаеве факт этот выражается тем, что, как человек и творец, он воспитал, вдохновил и утешил тысячи, сотни тысяч людей. В разные периоды своей жизни, то бедный, то благополучный, то разоряющийся, он являл равнодушие к вещизму. Когда его дом пострадал от бомбежки Грозного, Махмуд опечалился не утраченными материальными ценностями, а гибелью благородного красавца коня, кем-то ему подаренного. Всех нас этот великий танцор сделал гражданами одной страны, быть может, по-прежнему заповедной — страны гуманизма и братства.