Вот замер, уставившись немигающими глазами в зал, слепой. Быстро закрывается занавес, за ним остается отдаленный шум аплодисментов. На сцене сразу становится темно.
Что случилось с Эсамбаевым? Почему он не встает и не идет за кулисы? Два человека с разных сторон бросаются к нему. Махмуда подхватили под руки и почти тащат к кулисам. Он согнулся и еле перебирает ногами.
Эсамбаева ведут к гримерной. По дороге он освобождается от помощников и дальше идет один. Трет рукой затылок.
Я догоняю его:
— В чем дело?
Он отвечает, устало морщась:
— Ничего не вижу.
— Как же так?
— Я ведь играю слепого.
— Играть нужно, но не слепнуть же!
— А что я могу сделать?..
Мне, честно говоря, стало страшно за него. Какой же ценой достигается правда образа! Мы, зрители, верим, что на сцене слепой, так похоже артист изображает его. Но мы всё время помним, что он зрячий. А он на самом деле слепнет. В течение всего номера он не закрывает глаза, не моргает, и в них всё время светит прожектор. Поэтому у артиста немеет затылок и появляется боль в голове.
Зоя Александровна рассказала потом, что слепота его открылась однажды совершенно неожиданно. Правда, и раньше замечали, что после этого номера он идет за кулисы как-то неуверенно, как будто ощупью и пошатываясь. В тот раз после исполнения «Аве Мария» Махмуд на какое-то мгновение совсем потерял зрение, он не видел, как закрывали занавес, и, когда его открыли, он оказался сидящим в той же позе. Тогда все бросились к нему и увели со сцены. Он не сразу пришел в себя. С тех пор его всегда уводят за кулисы после этого номера…
Однажды к Махмуду после концерта подошли двое незнакомых людей. Они были взволнованны. Мужчина сказал: «Мой брат и ее сын — слепой. Мы очень хорошо знаем его движения, манеру ходить, брать предметы. Вы делаете всё это поразительно похоже. Как вы этого достигли? И вы на самом деле чувствуете себя слепым?» Махмуд ответил утвердительно. Тогда мужчина попросил притронуться к его щеке рукой, как это делают слепые. И когда Махмуд коснулся кончиками пальцев его щеки, мужчина и женщина не выдержали и разрыдались.
Махмуд действительно много наблюдал за слепыми, за особенностью их движений, прежде чем приступил к воплощению своего замысла. Но это было потом. После того, какой нашел, наконец, сюжет этого танца.
Да, «Аве Мария» Франца Шуберта — может быть, самая прекрасная мелодия в мире, так думал Махмуд. Но сама эта музыка не подсказывала стиля и содержания танца. Ясно было, что чудесная эта мелодия создана и живет на границе добра и зла, жизни и смерти и что великий композитор услышал ее, побывав каким-то образом и на небесах, и в аду…
Сюжет обнаружился как бы совершенно случайно. Так бывает всегда, если все силы души человека сосредоточены на поиске решения. Кто ищет, тот найдет.
Книга лежала на столе в комнате приятеля, к которому Махмуд зашел мимоходом буквально на минуту. Они спешили на важный прием, который должен был пройти в Министерстве культуры. Приятель забежал домой на минуту, только чтобы переодеться.
Махмуд поднял книгу, из любопытства перелистнул несколько страниц. Книга была посвящена Великой Отечественной войне и почти полностью состояла из документов, писем, воспоминаний. По большей части материалы эти были ему знакомы. Он уже хотел положить книгу на место, когда наткнулся на письмо, в котором рассказывалось… у Махмуда быстрые мурашки пробежали по всему телу…
В этом письме один из спасшихся во время восстания смертников Бухенвальда рассказывал о том, как в газовые камеры отправлялись партии заключенных. Бухенвальд — лагерь этот словно нарочно расположен рядом с Веймаром, славным городом немецкого просвещения, где жили и писали свои великие произведения Гёте и Шиллер. Это была словно бы самая убедительная и страшная иллюстрация к тому, что может сделать с народом националистическая идеология фашизма. Партии смертников, направляемые под конвоем в газовые камеры, шли навстречу своей смерти под божественные звуки «Аве Мария»…
Махмуд заглянул в начало письма.
Этот чудом оставшийся в живых свидетель массового убийства тысяч людей был по своей прежней, довоенной, профессии художник. Он писал, что после освобождения из лагеря так и не смог вернуться к своей прежней профессии. Он словно бы потерял зрение, зрение художника, способного видеть прекрасное в различных проявлениях жизни. «Бухенвальд убил во мне ощущение красоты. Я словно ослеп, — признался в своем письме художник, — до этого я обожал мелодию «Аве Мария». Когда эта музыка звучала, я видел, как благословенная Матерь Божия распространяет таинство небесной красоты над миром людей. Теперь я не могу слушать эту божественную мелодию. Я жил красотой и ради красоты. Моя жизнь потеряла самую главную опору».
— Ну что, пошли. Я готов встречаться хоть с самой Катюшей Фурцевой, — радостно сообщил Махмуду приятель, возвращаясь из своей комнаты… — Ну, чего молчишь? Скажи, как я выгляжу? Можно в таком виде показаться на приеме в Министерстве культуры?
— Отлично… отлично… — рассеянно отозвался Махмуд.
— Ты даже не посмотрел! — обиделся приятель.
— Прости, ты что-то спрашиваешь? — Махмуд, кажется, начал возвращаться к действительности. Взглянул на приятеля. Похвалил его новый костюм и галстук с голубой искрой… и объявил, что на прием не пойдет.
— Ты что! — опешил приятель. — Это же прием в министерстве… тебя там ждут! Не исключено, что сама Катя будет!
— Имею я право заболеть?! — спросил Махмуд раздраженно…
— Заболеть, конечно, каждый может… но ведь такой прием…
— Вот придешь туда и скажешь, что я внезапно заболел. Что у меня резко поднялась температура. Я тебя очень прошу. Всё. Я пошел лечиться.
И Махмуд почти бегом выскочил из комнаты. Сейчас ему больше всего хотелось побыть одному…
Замысел танца уже складывался в его воображении.
Он видел бывшего художника, старого больного человека, который вышел на привычный уже для себя угол улицы и встал там с протянутой рукой. Так он теперь зарабатывает на жизнь.
Звучит мелодия «Аве Мария». Пока далеко и тихо. Танец о прошлом рождается в памяти слепого художника. Вся беспредельная красота мира, сияющие краски, юные подруги и натурщицы, выезды на пленэр, ежегодные выставки, где он имел успех, всё это теперь странная, полузабытая жизнь, о которой он почти не вспоминает. Всё заслоняет черная тень концлагеря Бухенвальд, в который он попал в самом конце войны, гораздо ближе, и его художник очень хотел бы забыть, но уже никогда не сможет, как не сможет забыть божественную мелодию «Аве Мария».
Лагерь сломал его жизнь, сделал его слепым. И когда война кончилась, старый уже художник остался совершенно один в этом темном мире, откуда в его протянутую руку иногда падают мелкие монеты.
Осторожный, нащупывающий танец слепого закончен. Сегодня ни одной монеты, и он останется голодным, но вот он слышит звон, по камням катится брошенная ему монета. Встав на четвереньки, он пытается поймать ее. Это ему удается. Слепой зажимает монету в кулаке. Вот еще один день жизни!
Но зачем?!
Зачем ему такая жизнь?!
Громко и грозно звучит мелодия «Аве Мария».
Художник зажимает уши руками…
Опускается занавес…
— Первые исполнения этой роли он так переживал, — вспоминает Зоя Александровна, — что плакал прямо на сцене во время исполнения новеллы. А потом в гримерной мы вместе с ним заливались слезами. Позже он стал себя сдерживать, считая, что это мешает ему раскрывать образ, контролировать свои действия. Ушел в себя и стал играть, по-моему, еще сильнее.
Мне вспомнилась вычитанная где-то подробность игры Шаляпина. Он нередко так входил в роль, что плакал настоящими слезами. Но в таких слезах было больше жалости к себе. Он так входил в образ, что начинал путать, где он, а где его герой. И Шаляпин победил этот, по его мнению, недостаток, который мешал ему творить…