Шаман у нас в фильме много танцевал, но главным в его роли был все-таки не танец, а яростное стремление оставаться единственным вершителем судеб маленького, затерявшегося в бескрайней Арктике народа онкилонов. Отсюда берет начало непримиримое отношение шамана к могущественным пришельцам из чуждого, непонятного и опасного мира.
Это фильм о романтическом путешествии в Арктику для нас самих превратился в нескончаемое путешествие. Мы снимали его, переезжая с места на место по всему Союзу. Из Прибалтики на Камчатку, а оттуда на Кавказ…
На Шамана больше никто не пробовался. Тут всё было однозначно. Только Махмуд и этот его знаменитый танец бразильских индейцев «Макумба» во всех отношениях замечательно для нас подходил. Всё там словно специально для нашего фильма придумано. И страшные индейские скульптуры — тотемные столбы, и костюм, и его гипнотический танец, в котором он доводит себя до исступления, страшно кричит и падает на землю, — всё это готовый эпизод для фильма…
Павильон у нас был в Ленинграде. Тут был дом купца Перфильева, которого играл Н. О. Гриценко. Ресторан тоже в Ленинграде. Почему там снимали, а не на «Мосфильме»? Там дешевле и ждать очереди не надо.
У нас была смета 550 тысяч рублей. По тем временам хорошая. В среднем такой фильм стоил тогда до 400 тысяч. Но у нас все-таки много разъездов, разнообразные костюмы.
Судно парусное, на котором экспедиция отправляется на Землю Санникова, пришлось перегонять с Балтики в Выборг. На Балтике берега неподходящие, низменные. Выборг как раз был очень хорош.
Там мы снимали эпизоды на пристани, где несут гроб начальника погибшей полярной экспедиции — барона Штоля. Там мы снимали сам парусник и сцены на корабле. Неподалеку нашли башню, на верхушку которой на спор с завязанными глазами залезает Крестовский.
Но еще раньше самое начало съемок было на берегу Финского залива, в Комарове. Там снимали эти проходы путешественников по льду, избушку-поварню и кресты — следы погибшей экспедиции барона Штоля. Мы нашли там большую гору вздыбленного льда — настоящий торос. Под ним снимали кульминацию ледового похода — драку…
После Ленинграда мы снимали в горах Кабардино-Балкарии. Жили мы, вся группа — человек около двухсот, в Нальчике, в гостинице. График жесткий. В 7.00 подъем, завтрак и на работу. Съемочная площадка была в Чегемском ущелье и на Голубых озерах, там снимали жертвоприношение и танцевал свой страшный танец шаман онкилонов — Махмуд. Добираться туда не меньше 50–70 километров, половина по горным дорогам. Не только актеров, но массовку надо привезти. Собирать народ для массовки нам помогал обком партии. А ведь их всех надо еще одеть, загримировать и, в перерывах, накормить. У нас были люди, которые этим занимались, и работали они самоотверженно.
Каждый вечер нужно готовить съемку на завтра. Мы возвращались, когда уже было темно.
Тут Махмуд… он же кавказский человек. Он обожает застолья. Он беспредельно гостеприимный и сам любит ходить в гости. Махмуд тогда был занят почти каждый день, снимались ключевые эпизоды, встреча шамана с пришельцами, добывание огня, жертвоприношение на Священном озере. Махмуд вообще очень ответственно относился к работе.
И вот, замечательно отсняв свой эпизод, он подходит к нам с Альбертом и говорит: «Так, ребята, на сегодня хватит».
Мы удивились.
— В чем дело, Махмуд?
— Дело в том, что сегодня нас ждет у себя председатель такого-то колхоза, замечательный человек, Герой Социалистического Труда, мой старый друг…
— Так ведь еще не всё сняли?!
— Ничего страшного. Завтра доснимем, а сейчас надо ехать, там уже всё готово к встрече с нами.
Отказать Махмуду невозможно. Мы приехали вместе с Альбертом.
Понятная и привычная картина — пара-тройка баранов готовится под шашлыки. Из ледяного горного ручья торчат горлышки бутылок «Столичной». Вина, как ни странно, почти не было — это уже потом, когда я стал просить, чтобы привозили вино, оно появилось. У них, председателей колхозов, считалось, что самое лучшее вино — это водка. Там же, в речке, охлаждаются бутылки настоящего чешского пива — большая редкость в те времена.
Скатерть-самобранка расстелена прямо на шелковой траве. Посмотришь, и глаза разбегаются, столько там разнообразной зелени, овощей, фруктов, приправ, холодных закусок, и все приготовлено так, что удержаться невозможно, обязательно попробуешь, настоящее объедение.
Махмуд, конечно, тамада.
Он произносит приветственное слово:
— Мой друг — председатель колхоза, Герой Социалистического Труда, рад приветствовать представителей славного советского кинематографа на своей земле. Поднимем же наши бокалы за этого великого и такого скромного человека…
Дальше он по очереди представляет гостей. И тут, конечно, нужно обязательно выпить до дна, а там по очереди пьем за уважаемых бригадиров, передовиков труда, ну и, конечно, за уважаемых стариков…
Если пить, как полагается, за всех подряд, то до конца ни за что не усидишь, опрокинешься. По первому разу мы честно пили и нас уже ночью в полном беспамятстве доставляли в гостиницу. А ведь вечером, прежде чем заснуть, мы должны были подготовить съемку завтрашнего дня.
После первой поездки следующий съемочный день был сорван. Причем именно по нашей вине, потому что мы не в состоянии оторвать от подушки тяжелую голову. Конечно, в каждой киногруппе есть на такой случай второй режиссер, но с этими людьми у нас была какая-то непонятная чехарда. Одного уволили, другой сам потерялся, третьего назначили из ассистентов, но он, конечно, не мог вместо нас подготовить следующий съемочный день.
В другой раз мы уже тайком, через раз выливали водку на землю. Но делать это возможно было только после десятка тостов, когда внимание хозяев притуплялось, а то ведь — кровная обида: «Ты нас не уважаешь!»
Махмуд очень серьезно за дело взялся. Сегодня председатель этого колхоза, завтра другого, послезавтра третьего… похоже тут, на Кавказе, у него не было ни одного председателя колхоза, совхоза или директора предприятия, который бы его не знал и не мечтал пригласить к себе вместе с его московскими коллегами.
Я как-то попробовал его унять.
Махмуд даже рассердился:
— Ну, вот ты сам попробуй встань на мое место. Ведь это не просто уважаемые люди. Это мои друзья. С вами я тоже подружился. И если я еду к старому товарищу, то как же я не возьму с собой новых друзей. Это просто некрасиво получится!
Тогда я говорю: «Альберт, слава богу, что нас двое, будем ездить по очереди».
Еле-еле удалось убедить Махмуда, что работа не позволяет нам ездить вдвоем, и потом мы с Альбертом «дежурили», сменяя друг друга.
Кстати, сколько я помню, а таких встреч у нас было за время съемок великое множество, Махмуд никогда не танцевал и не плясал на таких встречах, хотя там было немало джигитов, которые пускались в пляс. Он только хлопал в ладоши вместе со всеми. Он считал, что дружеские встречи и работа — вещи разные. На дружеских встречах он должен разговаривать со своими друзьями и вести застолье. Танец — это уже на концерте. Махмуд был настоящий профессионал.
Надо отметить, что он, как настоящий профессионал, работал перед камерой. Внимательно прислушивался к режиссерским замечаниям. Потому работать с ним было легко. Махмуд, конечно, знал себе цену, понимал, что он звезда первой величины. Но никогда этим не кичился, не пытался давить своим авторитетом.
Поначалу в роли Шамана он чудовищно переигрывал.
Дело в том, что жест, поза и мимика в танце всегда исключительно яркие, акцентированные, подчеркнутые. И вот он поначалу свою роль исполнял, как на сцене, сильно переигрывая. Тем более что темперамент из него так пер, он таращил свои удивительные светлые глаза, злобные гримасы искажали его раскрашенное шаманское лицо.
Нам приходилось останавливать съемку, и мы говорили Махмуду:
— Вот ты злой шаман. Ты громко кричишь, сверкаешь глазами, а мне не страшно… вот если ты те же слова скажешь, только чуть прищурив глаза и тихо-тихо, почти шепотом: «Слышите! Наши предки недовольны. Они сердятся. Они не хотят, чтобы чужие люди жили среди нас!» — это будет убедительней и страшней.