— «Уволен за невыполнение приказа руководства и нарушение трудового законодательства».
— Круто! — согласился председатель Совмина. — Только я тебя попрошу, Махмуд, ты пока никуда не звони, мы все уладим.
Утром было собрано правительство, и там директору и художественному руководителю филармонии предложено было отчитаться.
В заключение Гайрбеков спросил, правда ли, что они уволили из филармонии Махмуда Эсамбаева.
Выяснилось, что действительно уволили.
— Ну а сами на сцену выйти сможете, чтобы его заменить? — спросил руководителя филармонии и худрука председатель правительства.
На этот вопрос ответа не было.
Приказ об увольнении Махмуда Эсамбаева отменили, зато уволили обоих инициаторов увольнения.
На другой день к Махмуду пришел просить за сына (худрука) его отец, старый уважаемый музыкант.
После этого разговора Махмуд позвонил председателю правительства и попросил худрука не увольнять.
— Что, уже забыл обиду?
— Кто не умеет прощать — тот не человек, — сказал Махмуд.
— Что ж, так и запишем, — согласился Муслим Гайрбеков. Худрука восстановили.
Однако не всегда Махмуд веселился и смешил людей и устраивал для них разнообразные приятности. Если что-то ему не нравилось или вызывало гнев, он становился острым и неотвратимым, как булатный кавказский кинжал.
Хажбикар Боков поведал историю о рискованных шуточках Махмуда, свидетелем которой он был:
«Как-то на праздничном банкете в горкоме партии, куда он был приглашен в качестве свадебного генерала (а я присутствовал по долгу службы), ему довелось сидеть во главе стола рядом с одной заслуженной женщиной.
Когда пришло время объявить тост, первый секретарь горкома, взявший на себя роль тамады, проявил галантность и предоставил слово «…нашей замечательной боевой подруге».
Женщина эта, толи не была готова сказать достойный тост, то ли таковым был на самом деле ход ее мыслей, резко встала, подняла бокал и, как на экзамене, отчеканила: «Пью за партию, которая меня воспитала!»
Возникла неловкая пауза… и не только потому, что тост оказался для кавказцев непривычно кратким…
Тут поднялся Махмуд, сидевший рядом с этой заслуженной женщиной. Он вытянул руки по швам и, сурово глядя в потолок, запел: «Вставай, проклятьем заклейменный, весь мир голодных и рабов…»
Тут уж вовсе гробовая тишина повисла…
К счастью, тамада наш оказался умным человеком и очень вовремя засмеялся: «Ну ты и шутник, Махмуд Алисултанович!» Следом облегченно вздохнули и засмеялись остальные.
Веселились от души. Я тоже смеялся, хотя при этом не переставал ежиться. Случись такое несколько лет назад, и не только Махмуду, но и всем нам было бы не до смеха. Впрочем, даже сейчас мало кто отважился бы так пошутить. Да, с ним никогда не было скучно, хотя иногда… бывало страшновато…
Вообще Махмуд был человек очень большого масштаба, и он сам это прекрасно понимал.
Махмуд знал себе цену и никогда не кланялся тем, кто имеет большую власть и богатство. Он всегда был готов поделиться всем, что имел, с теми, кто нуждался. Он очень трогательно и с нежностью относился к старикам, которых многие тогда (а особенно сейчас) считали бесполезным балластом не только в государстве, но и в семье.
Люди очень чувствовали его отзывчивость и всегда единодушно голосовали за него, выбирали депутатом.
Он не отказывался. Но это была, может быть, самая трудная для него работа. Дело в том, что каким бы ты ни был уважаемым человеком, но всем, кто нуждается в твоей помощи, ты никогда помочь не сможешь. Кому-то поможешь, но не всем. Далеко не всем.
И вот это свое бессилие Махмуд очень сильно переживал. Я это прекрасно знаю, потому что он много, много раз говорил мне об этом с великой горечью. И я совершенно уверен, что эта невозможность помочь всем нуждающимся отравляла его жизнь и накапливалась в нем тяжелой отравой. Для него это было слишком тяжелой нагрузкой.
Депутатская работа, я думаю, намного сократила его жизнь».
Муса Гешаев в книге «Великие чеченцы» рассказывает еще об одной дерзкой выходке артиста: «Весной 1976 года я с Махмудом прогуливался по ночному Грозному — его любимому городу. Это был тогда один из самых зеленых и красивых городов Северного Кавказа. Особенно ярким был его центр, залитый огнями, утопающий в зелени и цветах. Приезжая домой после многомесячных гастролей, Махмуд любил пройтись по центральному проспекту Грозного. Мы шли с ним и говорили, как всегда, о работе и будущих гастролях. Прохожие улыбались, узнавая Эсамбаева, останавливались и смотрели нам вслед.
Вдруг видим: навстречу идет секретарь Чечено-Ингушского обкома партии, с именем которого был связан беспредел, творимый в Чечне. Этот человек имел в республике неограниченную власть. По его указанию могли кого угодно снять с любой должности, арестовать и упрятать в психушку. Поравнявшись с нами, он остановился и, как-то излишне широко улыбнувшись, сказал:
— Здравствуйте, Махмуд Алисултанович. Вы знаете, что сегодня у всех нас большой праздник?
— Какой праздник? — озадаченно спросил Махмуд.
— Что, еще не знаете?! Убили Хасуху Магомедова!
— Дай бог, чтобы на его месте оказались вы! — не задумываясь, выпалил Махмуд.
— Вы не поняли… Он же абрек. То есть бандит.
— Тогда тем более я бы хотел, чтобы вы заняли его место, — повторил невозмутимо Махмуд.
Секретарь обкома сверкнул глазами, как будто говоря: «Ну, смотри, ты дорого заплатишь за эти слова!» — и резко, повернувшись, ушел.
Я был в ужасе, думал: «Все, конец Махмуду!»
Но, видимо, с разной высоты мы смотрели на дела. Если я мог охватить только Северный Кавказ, то горизонты Махмуда были безграничны. С его высоты этот партийный бонза, гроза жителей республики, был не больше и не страшнее мошки.
Махмуд, естественно, знал, как ненавидят у нас этого партийного выскочку, потому так резко говорил с ним. Мне же казалось, что моему старшему другу теперь несдобровать, несмотря на его громкую славу.
— А кто такой Хасуха? — спросил он меня.
— Ты что, даже не знал, о ком речь?!
— Нет, не знал. Просто я давно хотел поставить на место эту свинью.
— Хасуха — семидесятилетний старик, скрывавшийся в лесу почти сорок лет, с тех пор как всех нас отсюда выселили, — начал рассказывать я. — Это последний абрек. Уже тяжелобольной, понимая, что умирает, он пришел на кладбище в село Асланбека Шерипова в Шатойском районе. Хотел приготовить себе могилу. Там его и убили.
Махмуд некоторое время молчал, затем достал платок и вытер слезы. Настроение и вечер были испорчены.
Так переживал гибель незнакомого ему старого чеченца человек, покоривший своим искусством весь мир. Это Махмуд, которого я знаю именно таким, полным достоинства и чутким к чужому горю»…
О своем творчестве Махмуд умел сказать удивительно точно и коротко. Оно служит прежде всего красоте и доброте и направлено против насилия и зла. «Какой бы танец я ни исполнял, а их в моем репертуаре около тридцати, всегда стремлюсь показать то, что соединяет людей. Доброта — дорога к миру на планете, преодоление зла, в каком бы обличье оно ни выступало».
И еще из воспоминаний Мусы Гешаева:
«Случалось, Махмуд плакал. Бывало, плакал от умиления, от непередаваемой словами небесной красоты. Например, когда видел «Умирающего лебедя» в исполнении Плисецкой.
Но случалось, плакал и от бессилия. Когда, например, не мог помочь хорошему человеку. Бывало и такое в его жизни…
Так было, когда он пытался снять обвинение в получении взятки с хорошо знакомого ему человека Хажбикара Наурбиева. Махмуд знал этого человека, заместителя директора Чечено-Ингушской филармонии, как своего брата. Он не сомневался, что деньги в его стол подложили враги.
С этой неколебимой уверенностью он пришел к прокурору и сказал, что Наурбиева не нужно обвинять и судить. Что он, Махмуд, жизнью своей готов поручиться за этого человека. Не Хажбикара надо судить, сказал он прокурору, а тех мерзавцев, которые подкинули деньги. И сделать это будет не трудно. Он, Махмуд, готов прямо сейчас назвать фамилии людей, которые не только хотели, но и могли это сделать.