— «Чуть», — хмыкает Махно. — На шо я вам?
— Советская Россия требует вашей выдачи.
— Вот спасибо.
— На родине вас повесят.
— А здесь?
— Вы должны ждать решения своей судьбы.
22. Доктор озабоченно ощупывает ногу Махно, выстукивает грудь, рассматривает рентгеновский снимок:
— Мы будем лечить вас. У вас ослаблен организм. Хорошее питание сейчас невозможно. Есть кому носить вам передачи? Пока вы здесь, я надеюсь вам помочь.
— Чтоб большевики повесили меня здоровым? — спрашивает Махно через переводчика. — Не знаю, успеет ли он меня вылечить…
23. Ночь, дождь, ветер, стена. Окошко наверху. Оно распахивается.
В палате Махно, делая остальным знак не издавать звуков, вылез из постели, раскрыл окно и высунул простыню под дождь. Когда она намокла — свернул в жгут и обвязал два соседних стальных прута в оконной решетке.
— Посидите с мое на каторге, ребята, не тому научитесь, — беззвучно бормотал он.
Всунул в это мокрое кольцо ножку стула и стал крутить, как завинчивают тиски. Узел стянулся намертво. Двойной мокрый жгут толщиной в руку потек струей воды. Битая мокрая простыня прочна, как канат. Махно, сопя, налегал на рычаг спинки-ножки стула, завинчивая все туже, кольцо ткани вокруг двух прутьев все туже, и прутья стали прогибаться, сближаясь… еще… еще… и вот они уже почти вплотную.
Махно перевел дух. И повторил номер с соседней парой прутьев.
Через каких-то полчаса меж погнутых прутьев зияла дыра, достаточная для мелкого худощавого человека.
Палата следила, затаив дыхание.
— Простыночки, хлопцы, простыночки швидче давайте, — пришептывал Махно, вытаскивая из-под них простыни.
Тюремный люд был в восторге.
Простыни были связаны, эта веревка почти достигала земли, Махно сказал: «Спасибо, хлопцы» и вылез.
Он спустился без помех, спрыгнул оставшиеся пару метров и исчез в темноте.
Все дороги ведут в Париж
24. По воскресному бульвару прогуливается обычная семья, небогатая и приличная. Рослая, смуглая, красивая жена. Маленький, худощавый, прихрамывающий муж. И между ними, держась за руки — девочка лет пяти. Они одеты скромно, но с учетом моды.
25. — Дядя Волин!
— Нестор!
Объятие, отодвигание, взгляд в глаза, улыбка.
— А я уж думал, вас всех тогда в Харькове расстреляли! Вот, опробовал им под конец слегка отомстить! Ну, может, не очень вышло, но все же чтоб знали батьку Махно!
— Ну, в общем, удалось сначала немного договориться; старые заслуги, профессиональные революционеры. А потом заменили на высылку. Вот — здесь.
— Делать-то что думаешь?
— Да уж поздно мне другим делом в жизни заниматься. Ты за газетами следишь? В Испании наши силу набирают. Там основная сила для рабочего класса и крестьянства — анархосиндикализм. Они социалистов совершенно забили.
Они сидят в кафе, пьют белое вино и строят планы.
26. Париж — это в большой мере город бульваров и кафе. Так что ничего удивительного, если встреча и происходит на бульваре. Вблизи кафе, к которому оба имеют понятную склонность. В этом кафе собираются анархисты. В Париже много анархистов. И вообще революционеров. И вообще авантюристов всех мастей. Будущих диктаторов и бывших королей. Миллионеров, мечтателей и гениев.
— Я ждал, когда ты сюда зайдешь, — сказал Ашинов-Марин, раскрывая объятья, и полы пальто распахнулись.
— А Волин сказал, что ты на Соловках, — удивился Махно.
— Шлепнули бы меня на Соловках, — хмыкнул Аршинов-Марин. — Сбежал на пересылке. Они же пока толком охранять-то не умеют. Только расстреливать научились. Пройдемся? Погода хорошая.
— Погода хорошая, да нога плохая, — сострил Махно. — Побаливают, никуда не денешься, старые раны. Давай посидим.
Сели, взяли, огляделись.
— Что делаешь-то, Нестор? Что с деньгами?
Махно махнул рукой:
— А, перебиваюсь. То-се, по мелочи.
— Что-то тебя никто не видит. В клубах говорили, что не поддерживаешь никаких связей с эмиграцией, с земляками. Что так?
Махно пожал плечами, сделал глоток:
— А что у них? Старые счеты, новые обиды, барские замашки… Или вот. Знаешь. В мае Шварцбард, наш, анархист, застрелил Петлюру. За еврейские погромы на Украине.
— И правильно сделал.
— Да чего правильно… Мы с Петлюрой пусть и сталкивались, но у него была своя идея, Украина для украинского селянства. Ну, за государство он. Националист, не спорю. Но антисемитом он не был, я знаю, и погромы устраивать не приказывал. Наоборот, старался дисциплину держать. Не умел как следует. Антисемитские настроения среди селянства и без него были, сам знаешь. И его за это убивать — все равно что Буденного за еврейские погромы, что его казаки устраивали. Устал я от кровушки.