– Батько, рабочий класс протягивает свободному селянству руку дружбы и просит помощи. – Рабочие делегаты из города держались вежливо и даже зависимо, но притом весомо: цени, сам пролетариат без тебя не может и то признает. – Житья нет от жевто-блакитных, вся самостийность – одни грабежи да казни.
Идейные анархисты из штаба Махно усмехались торжествующе: вот и сбылось! вот и признал городской пролетарий главенство свободного земледельца, и пришел за помощью!
– А мне то на шо? – Махно уже научился подпускать опасной дурковатости: поди знай, в шутку все обернет грозный батько или вдруг вызверится и в расход выведет.
– Город деревне тоже полезен. Инструмент, мануфактура, ремонт оружия, да хоть ремни и посуда. В союзе оно все и налажено, без спекулянтов.
– Патроны. Орудия со снарядами. Единая свободная республика.
– Ну что, товарищи большевики и эсеры? Не получается без анархистов?
…В рассвет базарного дня втекли в город мелкими группами, ввезли пулеметы под зерном и картошкой, забрались за проводниками на чердаки и во дворы. И грохнули в полдень по церковному колоколу! По штабу, складам, казармам, по станции.
– Махно в городе!!
Вышибли самостийных легко на удивление. Подкрепление все вдавливалось в город, и хозяйственные крестьяне начали прочесывать дома. Гражданская война поставила на самообеспечение все воюющие стороны.
– А ну стой! Я же сказал – брать только то, что на себе унести можешь и что самому сгодится. А это что за горжетка?!
– Сейчас верну, батько!
Трах! Своей рукой расстреливал батько за мародерство сверх разрешенного самоснабжения.
– Мы – защитники трудового народа, а не грабители. Еще непонятливые есть?
Все деньги сносились до кучи в штаб – и наутро начиналось снабжение трудового населения: вдове тысячу карбованцев, инвалиду три тысячи, учительнице тысячу, погорельцам с выводком детей – пять тысяч на обзаведение…
– Деньги кончились, батько!
– Он бис им в ребро… Прощувайте остальные, граждане, спробуйте завтра еще зайти. Тюрьма – настежь:
– Анархическая теория запрещает лишать человека свободы! Виноват – народ будет судить. Тяжкая вина – расстрел. Исправится за малой виной – наказать и отпустить на свободную работу.
Необычный человек Лева Задов. По одному документу Задов, а по другому Зеньковский. По его словам – из Одессы, а слыхали – с херсонщины. Афишу затертую при себе бережет: там он цирковой артист. А улыбка – лучше в темном переулке такого не повстречать, и здоров, как хороший коваль. Идейный анархист!
Заговорил у крыльца с махновскими культпросветчиками – и первым делом: помнит пару скрытых офицеров в городе, что выдают себя за простых обывателей, а сами, скорей всего, деникинские агенты.
– А пойдемте-ка, Лева, до батьки.
Жмурится батька у теплой печки, как кот, молодая красавица-жена чай наливает.
– Соображение вот какое, Нестор Иванович. Про деникинскую контрразведку все наслышаны. Потому что большевистских агентов везде полно, все города ими переполнены. Пока мы на селе – всех своих мужики знают, не очень-то пошпионишь и внедришься. А в городе – здесь есть и белым сочувствующие, буржуазия городская, и красным сторонники, среди пролетариата. И надо, чтоб к нам никто не внедрился. И информацию про нас ни белым, ни красным не передавал. И теракт провести не смог. Твоя жизнь – дороже золота, батько.
Выслушал Махно, посербал с блюдечка чаю, отгрыз сахару белыми зубами.
– Так. Ты донес? Ты и пойдешь с хлопцами, ты их и заарестуешь. Ты и допрашивать будешь. Шпионы – расстреляешь. Невиновные – отпустишь… хотя… офицерье невиновное не бывает. Они все враги нашей свободе.
Через час донеслись дикие вопли. Махно в раздражении свистнул ординарца:
– Сашко! Он что, дурный, этот Левка? Скажи, батька велел – пусть сделает свою контрразведку где-нибудь в подвале, где стены потолще. Людей пужает!
Офицеров Левка застрелил сам:
– Сознались, батько, что связника от Деникина ждали – про вашу силу сведения передать.
Махно подумал:
– Может, и врешь. Но… лучше мы их, чем они нас. Скажи, чтоб поставили тебя на довольствие.
Украшен перрон красными и черными полотнищами. Примерзая губами к мундштукам, выбивает оркестр из латунных труб «Интернационал».
Чухнул паром в последний раз паровоз, замер бронепоезд, и в салон-вагоне, склепанном броневыми листами, плавно отворилась дверь.