Гость поднялся.
— Ну, тогда, с вашего разрешения, мы отправимся. Как говорится, дорогу осилит идущий, дело — прилежный.
— Ой, а мы обед поставили! — засуетилась Садап. — Останьтесь!
— Спасибо, сестра! Будем живы, отведаем вашего угощения на обратном пути.
Садап проводила гостя и сына; глядя им вслед, вздохнула:
— Помоги нам, о аллах!.. Не дай свершиться бесчестию!.. Одну овцу пожертвую тебе!
Поведение Борджак-бая, в решительный момент не пожелавшего присоединиться к общему делу и пытающегося посеять раздор среди туркменских племен, не на шутку тревожило Махтумкули. Он и раньше знал, что бай поддерживает отношения с высокопоставленными лицами Астрабада, что он даже вхож в дом правителя. Но изменить в такие тяжелые дни своему народу! — это не укладывалось в сознании.
Борджак-бай оказался изменником в полном смысле этого слова. Он — как та хромая овца, без которой не бывает стада. Не страшно, если она плетется в хвосте, но когда она становится во главе стада — дело может кончиться плохо. Что же сделать, чтобы люди не клюнули на золотой крючок врага? Ведь сейчас все зависит от того, будет или не будет сплочен народ. Если да — он победит и значительно облегчит свое существование, если нет — тогда поражение и новая беспросветная кабала.
— Выпил бы чаю да лег отдохнуть! — сочувственно сказала Нуртач, ставя на дастархан чайник. — Ведь целую ночь не спал, все ходил по кибитке! Заботы этого мира никогда не кончатся…
— Все это, конечно, верно, — согласился Махтумкули, — нет конца заботам, каждый день приносит новые, одну хуже другой. А все же не всегда так будет, Нуртач! У арбы мира сломалось в дороге колесо, но его починят, обязательно починят, Нуртач!
— Ладно уж тебе! — невесело засмеявшись, отмахнулась Нуртач. — Всю жизнь о спокойствии да о согласии толкуешь, а где они? Только и найдешь их, когда в землю зароют!..
У порога кибитки остановился Тархан, неуверенно поздоровался.
— Здравствуй, ягненок мой! — ласково откликнулась Нуртач. — Я еще не поздравила тебя с благополучным возвращением…
— Ай, ничего со мной не случится, Нуртач-эдже! — рассеянно ответил Тархан.
— Не говори так, все от судьбы зависит! Кто может знать, что у нее, разлучницы, на уме? Вон сердар — такой уж был самоуверенный человек, а нынче и его кибитки коснулся ветер печали… Все в руках рока, сынок!
— Будь сердар поскромнее, не случилось бы с ним ничего, — сказал Тархан.
— Это так, дитя мое, — вздохнула Нуртач. — Садись, я сейчас и тебе чайник чаю принесу…
Тархан уселся на самом краешке паласа, прислонившись спиной к перекладине терима. Махтумкули, наливая чай, спросил:
— Прихворнул, что ли, сынок?
Голос его был участлив и ласков, и Тархан опустил голову, словно провинившийся.
— Я пришел проститься с вами, Махтумкули-ага, — смущенно ответил он.
Махтумкули взглянул на него внимательно и испытующе.
— Проститься, говоришь?
— Да, Махтумкули-ага…
— Куда же ты собираешься, сынок?
Тархан только повел своим большим носом и судорожно глотнул, не решаясь ответить.
— Не бойся, сынок, говори прямо! — мягко сказал Махтумкули. — Что у тебя случилось?
Тархан поднял голову.
— Махтумкули-ага, я хочу вернуться на родину!
— На родину? — переспросил Махтумкули и задумался. — Да, родина, сынок, у человека одна. Где бы он ни был, память о ней живет в его сердце. Говорят, кто разлучен с милой, плачет семь лет, а если разлучен с родиной — всю жизнь… Ты что же, весть какую получил?
— Нет, Махтумкули-ага.
— Почему же вдруг собрался?
Нуртач внесла чайник, поставила его перед Тарханом и вышла. Махтумкули продолжал:
— Вершина горы не бывает без дымки, голова молодца — без думки… Говори, что задумал, сынок, кроме нас с тобой в кибитке никого нет.
— Все скажу, Махтумкули-ага! — горячо воскликнул Тархан, глядя на старого поэта горящими глазами. — Если неверно поступаю, простите мою вину…
И он начал рассказывать. Со всеми подробностями он описал, как нашел в Куня-Кале Лейлу, как с ней пробивался сквозь кольцо врагов, как нашли они тихий приют в тугаях Гапланлы. Он сказал, что намерен навечно соединить свою судьбу с Лейлой, что собирается увезти ее.
Махтумкули слушал, и перед его глазами вставала собственная юность, далекая, как звездное небо, юность, в которой жила девушка Менгли, бушевали страсти, причудливым узором сплетались горести и надежды. Старому поэту был понятен порыв Тархана, ибо нет пламени сильнее, чем пламя первой любви. Сам поэт тоже горел когда-то в нем…