А она стояла, полная решимости, грозно хмурились брови, глаза сверкали нестерпимым блеском, но неудержимо тянули к себе нежное лицо, статная фигурка с четкими холмиками грудей, маленькая ступня, выглядывающая из-под халата. Ильяс перевел дыхание, облизнул воровато губы. Торопиться нельзя: Хромой мулла остерегал, что девчонка своенравна и упорна, из дому ее добром не возьмешь. Собственно, потому и приехал он сам в нарушение обычая, что опасался, как бы худого не произошло. Вот, пожалуйста, стоит с ножом, подступись к ней! Зря стоит. Взвешена и определена судьба ее — лучше бы покорилась сразу, не морочила голову…
— Не я тебя искал, девушка. Аллах связал наши судьбы.
Менгли непримиримо вздернула голову.
— Чем с тобою судьбу связывать, лучше в колодец броситься!
Ильяс снял папаху, покрутил шерстяные завитки, сказал безразлично:
— Ну смотри сама… Силой я тебя забирать не собираюсь.
Странная сила у самых обычных, казалось бы, слов. Что особенного сказал Ильяс, а Менгли уже вся расслабилась, даже ноги от радости не держат: "Миновало!.. Миновало!.." И тут Ильяс метко и сильно швырнул ей в лицо папаху, рванулся, схватил за руки, выкручивая нож.
Не сразу поддалась Менгли, ошеломленная таким коварством. Она пыталась извернуться, чтобы ударить себя ножом. Но Ильяс отнял его и отшвырнул в сторону. Она с горестным стоном упала на кошму, корчаясь как от невыносимой боли.
— Заходите! — крикнул Ильяс.
Вбежали два здоровых парня с паласом. Они проворно закатали в него Менгли, потащили дергающийся сверток наружу. Там уже ждали верховые.
Менгли замерла. Она больше не вырывалась и не подавала голоса. Может, у нее сердце не выдержало? Никто сейчас об этом не думал. Лишь Огульгерек-эдже всхлипнула:
— О дитя мое бедное!
И трижды поплевала за ворот.
— Поехали! — скомандовал Ильяс, хлестнув коня.
И всадники поскакали галопом, таща за собой в рассветную мглу долго не оседающее облако пыли.
Утром новость была у всех на языке. Каждый по-своему воспринял случившееся. Одни считали, что действия родителей Менгли не противоречат обычаям, — таких было большинство. Другие корили их в бессердечии, жалели девушку.
В принципе, событие заурядное — мало ли девушек увозят из родного дома. О таком посудачат немного — и позабудут. Но тут было замешено семейство Карры-муллы, это раз. А кроме того заговорили, — неизвестно, кто первый, — что Менгли до места не довезли, что умерла она дорогой.
Разговоры об этом недобром и странном событии долго будоражили бы внимание хаджиговшанцев, да не случайно ведь говорят, что беда в одиночку не ходит — умерла жена Довлетмамеда, мать Махтумкули. Два месяца не вставала она с постели, кожа да кости остались. И все — от тоски по пропавшим без вести сыновьям. Сперва она утешалась надеждой на милосердие аллаха: снизойдет, вернет сыновей. Но проходили дни, и пламя надежды тускнело, опадало, оставались от нее угольки, искорки. Денно и нощно уповала старая мать на всевышнее милосердие — и не было милосердия, молчали небеса, не приходило вестей о сыновьях. Она грезила наяву, она скорбно просила позвать к ее изголовью Абдуллу или Мамедсапу. Ее утешали как могли. Потом в просьбах своих стала она называть имя младшего, Махтумкули.
Кто знает, то ли весть о горькой участи Менгли достигла ее тускнеющего сознания, то ли просто наступил предел, отпущенный человеку для терпения и страданий, но она умерла утром того же дня, когда увезли Менгли. Умерла, прося ломать Махтумкули.
Слышал ли он ее последний зов? Может быть, даже слышал, потому что торопился не прежним путем, не по берегу Каспия, а напрямик, через пустыню, через тоску и боль потерь. Это был опасный путь, и караванбаши не спешил соглашаться вести этим путем караван. Он упрашивал долго, пока сумел воззвать к мужеству человека. Воззвал бы быстрее, располагай он золотыми туманами, да туманов, к сожалению, не было…
Весть о горе Карры-муллы была крылатой, и из близлежащих сел потекли сочувствующие. Люди оставляли свои дела и спешили отдать последний долг усопшей. Здесь были и знатные баи, и ханы, и беки, ибо в туркменской степи не только беднякам доводилось в трудных случаях обращаться за советом к Довлетмамеду. Он почитался как добрый наставник народа, особенно последнее время, когда в связи с военными передрягами так много обездоленных и осиротевших искали утешения и прибежища. Многие муллы и ахуны лохматой завистью завидовали авторитету Довлетмамеда, но и они вынуждены были смиренно нести ему свое почтение, в противном случае потеряли бы в глазах народа и то немногое, что имели. Они делали вид, что переживают чужое горе, как свое, а некоторые настолько прониклись необходимостью сочувствия, что действительно переживали и плакали, как по собственной родне.