Ожиданием свадьбы жил и Махтумкули. После того, как он увидел Нуртач, в душе его что-то дрогнуло и растаяло. Значит, не умерла она, душа заледенела только, замерло, как муха зимой, чтобы пробудиться по весенней поре. Неужто так много в жизни человека значит красивая женщина? А вдруг у нее характер скверный? Вдруг какой-нибудь тайный изъян имеется? Все это пока неизвестно, однако вернулся Махтумкули из Карабалкана полный надежд и предвкушения счастья.
Ах, если бы это была свадьба с Менгли! Он старался гнать такие мысли, но они стучались в окно, они лезли напролом, и он выскакивал наружу, прижимал к себе любимую, вслушивался в ее рвущийся шепот: "Возвращайся живым и здоровым…" И руки ее надевают на голову тюбетейку, расшитую кровинками девичьего сердца. Разве такое забывается!
Но — надо забыть. Надо! Нельзя обнимать Нуртач, думая, что обнимаешь Менгли. Это нечестно и гадко, Нуртач ни о чем не виновата, чтобы так больно обижать ее…
…И вот уже второй день множество гостей собирается на подворье Довлетмамеда. И не только у него Гости едут и едут — их встречает все село, в каждой кибитке расстелен праздничный сачак.
А в доме Довлетмамеда собирались самые именитые, самые почетные участники тоя. Для них установили специально новую белую войлочную юрту, и там среди главных гостей расположился сам Карли-сердар. Он, конечно, мог бы поприсутствовать немного, поздравить жениха и уйти, тем более что добрыми отношения поэта и сердара не стали. Но он всенародно показывал свое уважение к Карры-мулле.
А Нуры Казим, Шейдаи, Ата Мавы, Нурджан, Мяти и остальные друзья поэта разместились в его кирпичном, сложенном собственными руками, доме.
Поэт был одет празднично: в белоснежной рубашке с разрезами на плечах, бежевых бархатных штанах, новеньком шелковом халате. На голове у него красовалась тюбетейка, вышитая к свадьбе сестренкой. Ту, что дала ему Менгли и в которой он ходил постоянно, спрятал подальше.
Царящее вокруг праздничное возбуждение подействовало на него весьма благотворно. Он понимал, что женитьба — это далеко не избавление от тягот жизни и превратностей судьбы, может быть, даже наоборот, но глаза его искрились и лицо было одухотворенным. Он был счастлив хоть на время отринуть тягостные мысли, отдохнуть, повеселиться от души.
Однако желание желанием, а мысли — мыслями, на них ошейник не наденешь и к порогу не привяжешь, как цепную собаку. Потому среди праздничных шутливых разговоров нет-нет да и затрагивалось иное.
— Вот вы, учитель, побывали во многих странах, — говорил, обращаясь к Нуры Казиму, Махтумкули. — Вам знакомы Иран, Туран, Афганистан, Индия…
— С тобой вместе путешествовали, — с улыбкой напомнил Нуры Казим.
— Да, — согласился поэт, — но вы побывали и там, где мне не довелось побывать. Хочу спросить вас: есть на земном круге места, где люди живут мирно? Или всюду царит резня, массовые побоища?
Вопрос интересовал всех, все навострили уши, ожидая, что ответит такой многоопытный собеседник, как Нуры Казим.
— Там, где мне довелось побывать, положение не ахти какое хорошее, — сказал Нуры Казим. — Основная причина, думаю, в том, что не наделил аллах всех одинаковой долей. Одним дал чересчур много, других обделил куском хлеба. Так мы обычно говорим. Но если взглянуть на самих людей, то окажется, что те, у кого большое брюхо и изворотливая совесть, прибрали к рукам все блага мира. Они не насытятся, даже если весь мир проглотят. Потому всюду идет грызня, всюду побоища. Затевает это не голодный люд, который по праву мог бы потребовать силой свою долю, а те, кто с жиру бесится. Ради наживы они готовы отдать на поругание веру, они плюют на ум и мудрость, у них все — ради корысти.
— Значит, надо считать, что главная причина крови, что льется на земле, это борьба между корыстью и мудростью?
— Вероятно, да. И корысть, к сожалению, постоянно оказывается в выигрыше. Миром правят корыстолюбцы.
Нурджан легонько ударил по струнам дутара и, воспользовавшись наступившей паузой, вполголоса запел: