— Как это вам понравится, — обратился к нему диктатор: его преподобие изволил спать, пока я работал!
— Это очень дурно, — ответил с прежней невозмутимостью адъютант.
— Я его разбудил, а он на это изволит гневаться.
— Он ударил меня, — глухим голосом проговорил мулат, широко открывая свои желтоватые губы, за которыми сверкали два ряда замечательно белых, мелких и острых зубов.
— Ну, ничего, отец Вигуа! — сказал Розас, хлопая его по плечу. — Мы сейчас пойдем кушать, а это, надеюсь, утешит ваше преподобие... Корвалан, доктор ушел?
— Ушел, сеньор.
— Он ничего не говорил?
— Ничего.
— А в каком положении мой дом?
— В сенях восемь человек стражи, в бюро три адъютанта, а на малом дворе пятьдесят человек вооруженных солдат.
— Хорошо. Можешь уходить в бюро.
— А если придет начальник полиции?
— Примешь от него доклад.
— А если начальник...
— Если придет хоть сам черт, то вы и его выслушаете и донесете мне потом! — грубо перебил Розас.
— Слушаю, ваше превосходительство.
— Вот еще что...
— Что изволите приказать?
— Если придет Кутино, сейчас же доложи мне.
— Хорошо.
— Теперь ступай... Есть хочешь?
— Благодарю, ваше превосходительство. Я уже поужинал.
— Тем лучше для тебя... Ступай!
Корвалан удалился в бюро, то есть к тем троим отталкивающего вида субъектам, которых мы видели развалившимися в комнате, непосредственно примыкавшей к коридору. Прежде в этой комнате помещалась контора провинциального комиссариата, почему она и сохранила название «бюро»; в настоящее же время она служила дежурной комнатой для «адъютантов» Розаса, который, издеваясь над всеми политическими и гражданскими принципами общества, издевался и над природой, превращая день в ночь, а ночь — в день.
Действительно, днем он спал, а ночью работал или пил и веселился.
— Мануэла! — крикнул диктатор после ухода Корвалана.
Ответа не последовало. Продолжая звать, он вошел в соседнюю комнату, где совершенно оплывшая сальная свеча с нагоревшим шапкой фитилем распространяло слабый желтоватый свет.
— Татита! — послышался из второй комнаты серебристый голосок, и вслед за тем перед Розасом появилась та самая женщина, которую мы видели спящей.
Это была молодая девушка лет двадцати двух, высокая, с тонкой талией, стройная и удивительно грациозная, с прекрасным, умным и ангельски-кротким личиком, утопавшим в массе черных шелковистых волос, с прямым носом, живыми черными глазами и довольно большим, но красиво очерченным ртом. Очевидно, она была очень нервная и чувствительная, но не капризная, как большинство нервных особ.
Малинового цвета мериносовое платье сидело на ней, как влитое, оставляя обнаженными плечи, отличавшиеся такой же мраморной бледностью, как и ее лицо.
Это была дочь Розаса, донна Мануэла.
— Ты никак уже спала? — ворчливо проговорил Розас. — Дождешься ты у меня, что я в один непрекрасный день обвенчаю тебя с отцом Вигуа, которому ты вполне пара по своей сонливости... Мария Жозефа была?
— Была, татита; она просидела у меня до половины одиннадцатого.
— А кто еще был?
— Донна Паскуала с Паскуалитой.
— С кем они ушли?
— Их пошел проводить Мансилла.
— Более никого не было?
— Заходил Пиколет.
— А! Каркаман... дрянь порядочная!.. Кажется, ухаживает за тобой? А?
— Скорее за вами, татита.
— Гм!.. Ну, а еретик Гринго не был?
— Нет, татита, у него званый вечер с музыкой... кто- то у него будет играть на фортепьяно.
— Кто же у него хотел быть?
— Чуть ли не все англичане.
— В таком случае они должны сейчас быть в прекрасном состоянии!
— Не желаете ли кушать, татита?
— Конечно! Прикажи подавать ужин.
Пока донна Мануэла ходила распорядиться относительно ужина, Розас вошел в свою спальню, сел на край постели, снял сапоги, которые носил на голую ногу, и переменил их на стоптанные туфли. Затем, запустив руку под тонкую кольчугу, доходившую до половины бедер, минут пять почесывался с видом наслаждения, доказывавшим, как сильно в нем были развиты чисто животные инстинкты.
Вскоре донна Мануэла объявила из следующей комнаты, что ужин подан.
Розас встал, потянулся, оправил на себе костюм и отправился в комнату налево, где на просто сервированном столе стояли блюда — одно с жареным мясом, другое — с жареной уткой, тарелки с кремом и ваза с разными сластями. Перед прибором хозяина красовались две бутылки с бордосским вином.
Старая мулатка, давнишняя и единственная женская прислуга Розаса, прислуживала за столом.
Диктатор резким криком позвал мулата, который опять ухитрился заснуть, прислонившись спиной к стене в кабинете его превосходительства; после этого все сели за стол.
— Хочешь мяса? — спросил он донну Мануэлу, отрезая себе громадный кусок.
— Нет, благодарю, татита.
— Так поешь утки.
Молодая девушка взяла крыло утки и начала медленно обрезать его больше для вида, чем из желания есть, так как она давно уже поужинала. Розас же с жадностью принялся истреблять мясо, запивая чуть ли не каждый кусок стаканом вина.
— Что ж это вы, ваше преподобие, не кушаете? — спросил он у мулата, видя, как алчно тот смотрит на блюда, но не решается приняться за них без особого приглашения. — Мануэла, угощай аббата.
Донна Мануэла отрезала тощую утиную ногу и положила ее на тарелку мулата, который бросил на молодую девушку взгляд, сверкнувший злобой.
Розас подхватил этот взгляд.
— Что с вами, отец Вигуа? — осведомился он. — С чего это вы вздумали делать такую ужасную рожу моей дочери?
— Она дала мне только кость! — буркнул мулат, отправляя себе в рот громадный кусок хлеба.
— В самом деле, что это значит, Мануэла? — с напускной строгостью обратился диктатор к дочери. — Ты обижаешь того, который должен благословить твой брачный союз с высокоблагородным португальским идальго, доном Гомесом де Кастро, только еще вчера подарившим его преподобию два реала? Это очень дурно, Мануэла, Встань, поцелуй у аббата руку и попроси прощения.
— Это успеется и завтра, татита, — с улыбкой ответила молодая девушка.
— Нет, ты сделаешь это сейчас же!
— Зачем, татита? — спрашивала донна Мануэла с самой невинной улыбкой, точно не понимая намерений своего отца.
— Мануэла, я говорю тебе: сию минуту поцелуй у его преподобия руку!
— Не стану.
— Станешь!
— Нет, татита!
— Отец Вигуа, поднимитесь и поцелуйте ее в губы! — сказал Розас.
Мулат встал, обгрызая кость.
Донна Мануэла взглянула на него с таким высокомерием, презрением и гневом, что жалкий кретин почувствовал бы себя очень скверно, если бы не присутствие Розаса.
Поощряемый взглядом диктатора, мулат приблизился к молодой девушке, которая в ужасе закрыла лицо обеими руками, чтобы уберечь его от осквернения, приказанного отцом. К счастью, мулат, которому несравненно сильнее хотелось есть, чем целоваться, удовольствовался тем, что чмокнул девушку своими сальными губами в голову.
— Эх вы, ваше преподобие! — со смехом воскликнул Розас. — Разве так целуют женщин?.. А ты, Мануэла, дрянная лицемерка! Будь на месте преподобного отца какой-нибудь смазливый мальчишка, ты не стала бы так щепетильничать.
С этими словами он налил себе и осушил новый стакан вина, между тем, как его дочь, вся пунцовая от стыда и отвращения, украдкой утирала выступившие на глазах слезы.
Между тем диктатор продолжал есть с аппетитом, доказывавшим хорошее состояние и удивительную емкость его желудка, как и вообще — завидную крепость его замечательного организма, на который, казалось, ничто не действовало вредно.
После мяса, он доел утку, крем и сласти, изредка презрительно швыряя небольшие подачки мулату.
Наконец, когда все было уничтожено, он снова обратился к дочери, сидевшей молча, но, судя по игре ее подвижного лица оживленно беседовавшей с самой собой.
— Так тебе не понравился поцелуй его преподобия? А? — спросил он.