— Как будет угодно вашему превосходительству, — ответил незнакомец, смущенно ухмыляясь.
— Не называй меня превосходительством, зови как хочешь, только не так. Прошли те дикие времена, когда царствовали гнусные унитарии и когда бедный человек вынужден был всячески величать других за то только, что на тех были надеты дорогие платья. Теперь мы все равны, благодаря мудрым законам федерации... Ты служишь, товарищ?
— Нет, сеньора. Вот уже пять лет, как генерал Пинедо уволил меня по болезни. После выздоровления я поступил в кучеры.
— Ты был солдатом у Пинедо?
— Да, сеньора. Я был ранен в сражении и мне за это дали отставку.
— Теперь мой зять, дон Хуан Мануэль, призывает на службу всех желающих.
— Я слышал об этом, сеньора.
— Ходят слухи, что Лаваль хочет напасть на нас. Детям федерации следует защищать свою мать. Впереди всех, конечно, будет Хуан Мануэль, как отец федерации. Но отечеству можно служить не с одним оружием в руках и не только на поле сражения. Поэтому было бы несправедливо заставлять переносить трудности и подвергать опасностям войны людей, способных служить другим способом.
— Само собой разумеется, сеньора! Как уж тут справедливость...
— Вот и я тоже говорю, товарищ... Видишь ли, вон у меня список более пятидесяти человек, которым я дала увольнительные билеты от полевой службы, в уважение их услуг. Надо тебе знать, товарищ, что настоящие слуги отечества — те, которые открывают гнусные происки и преступные замыслы дикарей-унитариев, живущих в нашем городе. Здесь сидят самые отчаянные из них. Тебе известно об этом?
— Слышал кое-что, сеньора, — с поклоном ответил бывший солдат, отдавая прислуживавшей негритянке опорожненную им чашку.
— Ну, да, кто же не слыхал об этих мерзких чудовищах, благодаря которым никто не может чувствовать себя ни минуты спокойным и вечно должен быть настороже. Хуан Мануэль желает, чтобы все добрые федералисты могли спокойно жить и работать в своей семье, но эти проклятые унитарии мешают... Как ты думаешь, ведь это выходит очень скверно, а?
— На что уж сквернее, сеньора! Человек хочет покоя, а его тормошат: иди из-за них на ножи да под пули!
— Вот то-то и есть, товарищ! Ну, а как по твоему: ведь в настоящей федерации богатые и бедные должны быть совершенно равны? Да?
— Конечно, сеньора. Как перед Богом все равны, так и в федерации не полагается богатому ломаться над бедным, потому что мы все, с позволения сказать вашей милости, из одной глины сделаны.
— Вот, видишь, как ты умно рассуждаешь! Ну, а унитарии говорят, что если кто богат, то ему и черт не брат, а бедный вовсе не человек. В федерации таких гордецов не должно быть. Поэтому все те добрые федералы, которые помогут вывести этих гнусных дикарей, спасут и отечество, и себя, кроме того, им всегда будут открыты двери Хуана Мануэля и мои и ни в какой просьбе не будет отказано. Хуан Мануэль все готов сделать для тех, которые служат отечеству, то есть федерации. Слышишь, товарищ?
— Как не слыхать, сеньора, слышу! Я истинный федерал и за отечество себя не пожалею.
— Знаю, и Хуан Мануэль тоже это знает. Поэтому я и позвала тебя. Я уверена, что ты не скроешь от нас правды и расскажешь все, что увидишь или услышишь от унитариев.
— Где же мне, сеньора, увидать или услыхать что-нибудь от них, когда я живу между федералами?
— Ты человек честный, а потому тебя, может быть, обманывают, и те люди, среди которых ты живешь, вовсе не федералы... Скажи мне, у кого ты служишь?
— Сейчас я служу кучером у англичанина.
— Знаю. А где ты прежде служил?
— В Барракасе, у одной вдовы.
— У донны Гермозы, не так ли?
— Так точно, сеньора.
— О, нам здесь все известно, и горе тому, кто захочет солгать Хуану Мануэлю или мне! — вскричала Мария Жозефа, сверкая злыми глазами на оторопевшего кучера, который никак не мог понять, чего от него хотят.
— Само собой разумеется,— на удачу ответил он.
— Запомни это, товарищ! Когда ты поступил к донне Гермозе?
— В ноябре прошлого года.
— А когда ушел?
— В мае нынешнего года, сеньора.
— В мае, говоришь?
— Так точно.
— А какого числа, не помнишь?
— Пятого, сеньора.
— Почему ты ушел?
— Сеньора сказала мне, что хочет сократить расходы по дому и для этого должна уволить несколько лишних человек: повара, мальчика для побегушек и меня. Она дала нам каждому по золотой унции и сказала, что, может быть, после опять возьмет нас к себе, и чтобы мы не боялись обращаться к ней, если будем в нужде.
— Какая странная госпожа! Хочет сократить свои расходы и раздает золото унциями! — с едкой иронией воскликнула Мария Жозефа.
— Да, сеньора, донна Гермоза, действительно самая добрая госпожа, какую мне только случалось видеть до сих пор, — простодушно сказал кучер.
Занятая своими соображениями, старуха не слыхала этих слов. После некоторого молчания она продолжала:
— Скажи мне, товарищ, не помнишь ты, в котором часу донна Гермоза уволила вас?
— В семь или восемь утра.
— Она всегда встает так рано?
— Нет, сеньора, обыкновенно она встает позднее.
— Позднее?
— Да, сеньора.
— А не заметил ты чего-нибудь необыкновенного в тот день у нее в доме?
— Нет, сеньора, ничего не заметил.
— Не видал кого-нибудь у нее ночью?
— Не видал.
— Каких слуг она оставила при себе?
— Хосе.
— Кто это?
— Старый солдат, который служил под начальством ее отца и нянчил ее.
— Ага! А еще кого она оставила у себя?
— Двух старых негров и служанку, Лизу, совсем еще молоденькую.
— Хорошо. До сих пор ты говорил мне правду. Теперь я спрошу тебя о деле, которое очень важно для Хуана Мануэля и для федерации. Слышишь?
— Я всегда говорю правду, сеньора, — ответил допрашиваемый, невольно ежась под влиянием острого взгляда старухи.
— Увидим... Кто из мужчин бывал у донны Гермозы во время твоей пятимесячной службы в ее доме?
— Никто, сеньора.
— Как так никто?
— Так, сеньора. Пока я у нее служил, у нас никаких мужчин не бывало.
— Может быть, по вечерам, когда ты уходил из дому?
— Я вечером всегда бывал дома, сеньора, потому что часто приходилось возить донну Гермозу в Боку. Там она выходила гулять по берегу, в особенности, когда светила луна.
— Так она любит прогуливаться по вечерам?
— Так точно.
— Одна?
— Нет, с горничной Лизой, которую она очень любит.
— Любит?
— Так точно, сеньора, как родную любит.
— Может быть, она ей и в самом деле родня?
— Нет, чужая, но донна Гермоза привезла ее с собой из Тукумана.
— А я слышала со стороны, будто это ее дочь?
— Господи Иисусе, как же это может быть! Донна Гермоза сама совсем еще молоденькая, а той девочке уже тринадцатый год.
— Молоденькая? Сколько же ей лет?
— Двадцать два или двадцать три года.
— Да, если выключить то время, которое она провела на руках у кормилицы, да то, которое проползала па четвереньках, она сама окажется девчонкой! Так она гуляла при тебе только со своей Лизой?
— Только с ней, сеньора.
— Странно! И ни с кем не встречалась во время своих прогулок при луне?
— Ни с кем, сеньора.
— Удивительная вещь! Что же она делала? Не четки же свои она там перебирала?
— Не могу знать, — с оттенком некоторой досады ответил кучер.
Он был искренне предан донне Гермозе и начал подозревать, что Мария Жозефа выспрашивает его не с доброй целью, поэтому решил быть осторожнее.
Старуха помолчала. Очевидно, она была сильно разочарована и раздосадована.
— Что же, эта вдовушка и днем не принимала никого? — продолжала она.
— Изредка к ней приезжали дамы.
— Дамы! Я спрашиваю о мужчинах, а не о дамах. Дамы — статья неинтересная для молодой вдовушки.
— Иногда бывал дон Мигель, ее двоюродный брат.
— Часто?
— Раза два в неделю, не больше.
— Бывал ты у нее, с тех пор, как она тебя уволила?
— Был три раза, сеньора.
— Кого же ты видел у нее?
— Никого не видал.
— Никого?
— Точно так, сеньора, ровнехонько никого.