— Он погиб, вероятно, в то же время, что и Пофиле. Как раз тогда, когда наш батальон попал в плен.
Субейрак вспомнил майора Ватрена в жаркие июньские дни сорокового года таким, каким он увидел его после разведки ветряка, вспомнил его все возраставшую замкнутость и пассивность во время агонии бравого батальона. Он почувствовал себя ближе к этому человеку.
— Самое неприятное, — сказал своим бесцветным голосом Гондамини, — то, что первое письмо потерялось. Майор сейчас получил второе, в котором говорится о смерти его сына, как о факте уже известном.
На «Неземном капитане» был безупречный мундир — поношенный, но безупречный. Ему недоставало только стека, чтобы походить на картинку из журнала военных мод. Он похлопал кончиками перчаток по брюкам галифе сомюрского покроя, уже не новым, но прекрасно сшитым.
— Боюсь, он не вынесет. Еще крепок, но рассудок может сдать…
Солнце зашло. Вечерняя тень распространялась очень быстро, но земля еще была освещена рыжеватым, причудливо рассеянным светом, идущим словно изнутри. Земля казалась розовой, необычно освещенной. Вокруг лежало еще много снега.
К ним подбежал еще один офицер — ему пришлось уйти с занятий по английскому языку, которые проводились в первом блоке.
Они не решались войти к Ватрену.
Великолепный пейзаж быстро покрывался фламандским лаком. Чистые четкие линии брейгелевских картин… Почему Субейрак так любил вечера? Радость, которую они доставляли ему, можно было сравнить с тем, что он испытывал у моря. Эта повышенная восприимчивость к природе появилась в нем лишь во время войны. Субейрак не подумал о простом объяснении — о детстве, о зеленом луче, которого он не переставал ждать…
— Ах, боже мой, — проворчал он с внезапным возмущением. — Что же в конце концов можно сказать человеку, потерявшему сына?
Они смущенно переглянулись. «Неземной капитан», казалось, утратил желание руководить операцией. Он внимательно оглядел Ванэнакера, Тото и Франсуа.
Тото негромко заметил:
— С-с-странно, такие световые эффекты можно наблюдать в этот час в горах, в Швейцарии. Снег делается красным. Словно в театре.
— Все словно в театре, — ответил Субейрак.
По деревянному настилу возобновилось движение трехрогих минотавров — они расходились с занятий по истории экономической жизни и обсуждали причины упадка Венецианской республики.
Группа офицеров уже минут десять стояла возле барака.
— Младший лейтенант Ванэнакер, — сказал, наконец, «Неземной капитан», — вы больше всех знаете майора. Вы будете говорить от нашего имени.
— Нет, господин капитан, я не сумею.
Ванэнакер, как это принято на севере, говорил — «не сумею» вместо «не смогу».
— Да, — согласился Гондамини. — Так. Хорошо. Тогда вы, Субейрак…
— Я? — удивленно возразил Субейрак. — Я? Но ведь майор меня…
Он удержался от того, чтобы сказать «майор меня ненавидит».
И тотчас понял, что это неправда и никогда не было правдой.
Субейрак кивком головы нехотя согласился. Они уже собирались войти, как вдруг увидали майора Ватрена позади себя. В руках он держал несколько котелков, которые ходил мыть в общую умывальню. На нем не было кепи, волосы его совершенно поседели, морщины на лице обозначились еще резче, усы стали совсем белыми. За эти двадцать два месяца он постарел на пятнадцать лет. Перед ними стоял старик с воспаленными глазами. Но выражение его лица — напряженное, суровое, застывшее — было страшно. Это была маска предельного гнева, звериной ярости, маска человека, чьей плоти нанесен удар. Они невольно отступили: зверь, а не человек шел на них в солдатской одежде. Ватрен остановился среди них, переводя взгляд с одного на другого.
Франсуа почувствовал: у него сжимается горло. Ну да, так же, как бывало на передовых, ему показалось, будто он сделал что-то дурное, он почувствовал какой-то комплекс виновности, который военные научились использовать гораздо раньше, чем его описал Зигмунд Фрейд. Субейрак как бы снова вернулся в прошлое, даже не к тому времени, когда он был еще зеленым младшим лейтенантом первых месяцев войны, а к еще более отдаленному времени, к своему детству, к детскому ощущению своей виновности. Он стал навытяжку. Все остальные тоже щелкнули каблуками. В лагере, где дисциплина очень ослабела, такая подтянутость приобрела особую значительность.
Субейрак посмотрел прямо в глаза Ватрену. На одутловатом лице майора лежала печать не гнева, а предельного отчаяния. Оба эти чувства выражались им одинаково. Как это бывает у простых людей, одно и то же выражение лица старого офицера могло означать различные переживания. У Субейрака пересохло во рту. После того как Ватрен получил письмо, он не переставая плакал. Этот старый воин, этот служака, этот жестокий, сухой человек плакал — тут было что-то душераздирающее и одновременно жалкое. Кадык на его шее поднялся кверху, отчаяние и горе, сдерживаемые в течение долгих месяцев, искали выхода. Франсуа заговорил и не узнал своего голоса: