— Мы пришли, господин майор, мы все, офицеры вашего батальона и из полка. Мы шли к вам…
Получалось плохо. Он перевел дыхание.
— Мы узнали об известии и мы хотели вам выразить… всю нашу преданность… наше почтительное сочувствие.
Слова не таяли, они оставались в воздухе. Южный ветер ничего не мог поделать с ними. Лица были напряжены, они были обращены к человеку, который страдал и которого ничто не могло утешить. Группа офицеров сомкнулась теснее в маленький кружок теней, собравшихся посреди однообразных прямоугольных бараков. Ночь приближалась полным ходом.
Ночь идет из России, страны, через которую бежал Броненосец, сын генерала. Ночь скользит, скользит, скользит из глубины Азии. Через пять минут она будет в Данциге, через десять минут опустится на них. В нескольких километрах к северу она уже окутывает вспененную Балтику. Она вот-вот настигнет рыбацкий поселок, в котором у Эберлэна есть единомышленники, она захватит остров Рюген и Швецию. «Бог ты мой, я понимаю тебя, Эберлэн, я понимаю тебя, послать к черту этот лагерь, удрать, удрать из него».
Семеро мужчин стояли неподвижно. Южный ветер развевал их одежду, которая, казалось, вела свое, независимое от них существование. Наконец старый офицер пошевелился. У него было взволнованное лицо, белки глаз покраснели, горло напряглось.
— Ну, мужества-то у меня достаточно, — проговорил Ватрен.
Он посмотрел на них отчужденно, будто подозревал их в том, что они хотят предложить ему мужества. Он неровно дышал и мог говорить только короткими фразами.
— Он ведь был на фронте, чего уж…
Нужно было вникать в каждое слово, чтобы понять смысл, который Старик вкладывал в него. Он выпрямился.
— Я у вас только одного попрошу — помолитесь немного о нем.
На последнем слове его голос дрогнул. Он шагнул к Субейраку.
Его узловатая, сведенная ревматизмом рука поднялась к груди Франсуа, указательный палец коснулся кителя почти на уровне сердца. Сердце молодого человека билось так сильно, что стук его, казалось, отдавался в глубине самых дальних бараков.
— И должно же так случиться, что именно вы говорите мне об этом, Субейрак.
Узловатая рука оставалась поднятой, указательный палец касался груди Франсуа.
Выражение боли исказило лицо Ватрена, но он овладел собой.
— Идите домой, вы простудитесь. Идите, мой мальчик.
Мой мальчик! «Откуда вы взялись, мой мальчик». В точности, как тогда, после ветряка! Боже мой, ведь в тот день я был его сыном, его «мальчиком». И я не понял этого! Вот почему он не хотел отпустить нас, когда мы были в окружении, и он знал, что мы погибаем. Все мы его мальчики!
Рука майора Ватрена упала. Он что-то пробормотал — это было похоже на рычание затравленного пса, резко повернулся, толкнув всем телом ошарашенного «Неземного капитана», и ушел в барак, захлопнув перед ними дверь.
Офицеры молча разошлись. Тото, Ван и Франсуа вернулись в свою «штубе» с таким чувством, будто они совершили что-то дурное.
Франсуа вспомнил немца, убитого на ОП4, в Лотарингии, первого, которого он увидел. Мертвенно бледный фриц лежал с простреленным лбом в своем зеленом балахоне. Он не был ни красив, ни уродлив. Он лежал, раскинувшись на маленьком, окруженном грязью островке из зеленой травы и кустов, напоминая гигантский болотный цветок, выросший в лихорадочную бессонную ночь. Пуавр, вестовой Субейрака, сказал тогда с отвращением: «От них и дух-то идет не такой, как от нас, господин лейтенант». Пуавр убит. Пофиле убит. «Сдерут с тебя шкуру, Пофиле». И тот, который погиб в Вольмеранже… Как его звали, этого парня из Бийянкура, приговоренного к смерти, этого солдата, который не убежал?.. И вот теперь сын майора тоже…
Когда они вошли в семнадцатый барак, Фредерик, этот «Трагический снегирь», играл на рояле вальс Штрауса, и у Франсуа мелькнула отчетливая мысль: «Фредерик, я слышу, как поет моя смерть».
И потом: