Какимъ бездѣльникомъ вышелъ этотъ Антоніо. Боже! въ кого это онъ удался?! Честнымъ родителямъ стыдно было имѣть сыномъ такого сорванца, мошенника, который, имѣя дома чѣмъ наѣсться, бродилъ цѣлыми днями вокругъ кораблей изъ Шотландіи и, едва только отвернутся грузчики, уже бѣжалъ прочь съ трескою подъ мышкою. Такой ребенокъ могъ привести въ отчаяніе свою семью. Въ двѣнадцать лѣтъ – ни малѣйшей склонности къ труду, ни малѣйшаго почтенія къ матери, не взирая на палки отъ метелъ, которыя она ломала на его спинѣ.
Синья Тона изливала свои печали передъ Мартинесомъ, молодымъ таможеннымъ стражникомъ, который дежурилъ на этомъ мѣстѣ взморья и проводилъ часы зноя подъ навѣсомъ кабачка, держа ружье между колѣнъ, неопредѣленно глядя въ пространство и выслушивая безконечныя жалобы трактирщицы.
Этотъ Мартинесъ былъ андалузецъ родомъ изъ Хуэльвы, красивый статный парень, молодецки носившій свой старый солдатскій мундиръ и изящно крутившій свои бѣлокурые усы. Синья Тона восхищалась имъ: «Когда человѣкъ получилъ воспитаніе, то напрасно будетъ это скрывать: оно видно за цѣлую версту». И какое изящество въ рѣчи! Какія деликатныя выраженія! Сразу можно было узнать ученаго! Да, вѣдь, онъ и пробылъ нѣсколько лѣтъ въ семинаріи своей провинціи! А если теперь очутился на такой службѣ, то единственно потому, что, раздумавъ идти въ священники и захотѣвъ повидать свѣтъ, онъ поссорился со своими, поступилъ въ солдаты, а потомъ перешелъ въ таможню.
Трактирщица слушала его, выпучивъ глаза, когда онъ разсказывалъ свою исторію съ грубымъ пришепетываніемъ андалузскаго простолюдина, и, платя ему тою же монетою, отвѣчала на кастильскомъ нарѣчіи, столь каррикатурномъ и мало вразумительномъ, что надъ нимъ посмѣялись бы даже и жители Кабаньяля.
– Видите ли, г. Мартинесъ, мой мальчишка сводитъ меня съ ума своими глупостями. Я твержу ему: «Чего тебѣ не хватаетъ, разбойникъ? Что ты липнешь къ этимъ паршивцамъ?» Ахъ, г. Мартинесъ, вы такъ хорошо умѣете говорить, такъ хоть бы вы его попугали. Скажите, что его уведутъ въ Валенсію и тамъ посадятъ въ острогъ, если онъ не исправится.
Синьоръ Мартинесъ давалъ обѣщаніе попугать повѣсу, отчитывалъ его со строгимъ видомъ и добивался того, что хоть на нѣсколько часовъ Антоніо оставался пораженнымъ, испытывая почти ужасъ передъ этимъ военнымъ и передъ страшнымъ ружьемъ, съ которымъ тотъ никогда не разставался.
Такія маленькія услуги постепенно превращали Мартинеса въ члена семьи, создавая все большую близость между нимъ и синьею Тоною. Обѣдъ ему готовили въ трактирчикѣ; здѣсь же онъ просиживалъ цѣлыми днями, и любезная хозяйка многократно, не безъ удовольствія, чинила ему бѣлье и пришивала пуговицы къ нижнему платью. «Бѣдный синьоръ Мартинесъ! какъ обойтись такому благовоспитанному молодому человѣку безъ ея помощи? Онъ ходилъ бы въ лохмотьяхъ, заброшенный, точно бѣднякъ; а на это, говоря откровенно, женщина съ сердцемъ никогда не можетъ согласиться».
Лѣтомъ, въ послѣполуденные часы, когда солнце палило пустынное взморье и клало на раскаленный песокъ отблески пожара, неизмѣнно повторялась нижеслѣдующая сцена:
Мартинесъ, на тростниковомъ табуретѣ у прилавка, читалъ своего любимаго писателя, Переса Эскрича, толстые, засэленные и помятые томы котораго передавались таможенными солдатами другъ другу и такимъ образомъ обошли весь берегъ. Эти толстые томы, внушавшіе синьѣ Тонѣ суевѣрное почтеніе безграмотнаго къ книгѣ, были тѣмъ источникомъ, откуда Мартинесъ почерпалъ свой звучный и напыщенный слогъ и свою философію, которыми поражалъ вдову.
По другую сторону прилавка, втыкая какъ попало свою иголку и сама хорошенько не зная, что шьетъ, кабатчица подолгу любовалась стражникомъ, по цѣлымъ получасамъ забываясь въ созерцаніи его тонкихъ бѣлокурыхъ усовъ, въ разглядываніи, каковъ у него носъ и съ какимъ тонкимъ вкусомъ раздѣлены проборомъ и приглажены на вискахъ его золотые волосы.
Порою, перевертывая страницу, Мартинесъ поднималъ голову, встрѣчалъ устремленные на него большіе черные глаза Тоны, краснѣлъ и опять принимался за чтеніе.
Трактирщица упрекала себя за эти долгія созерцанія. Что могли они значить? Разумѣется, когда живъ былъ ея Паскуало, ей случалось глядѣть на него внимательно, чтобы разсмотрѣть его лицо. Но теперь какая ей надобность таращить глаза на Мартинеса цѣлыми часами, словно дура, не отрываясь отъ этого неприличнаго глазѣнія? Что скажутъ люди, когда узнаютъ?.. Очевидно, что-то привязываетъ ее къ этому человѣку. А почемуже бы и нѣтъ? Онъ такъ красивъ, такъ воспитанъ! Такъ хорошо говоритъ!.. Однако, все же это – одни пустяки. Ей уже подъ сорокъ; точно лѣтъ своихъ она не помнитъ, но, пожалуй, идетъ тридцать седьмой; а Мартинесу не болѣе двадцати шести… А впрочемъ, чортъ возьми! Несмотря на свои лѣта, она еще недурна; она думаетъ, что хорошо сохранилась, да и разбойники-матросы, такъ надоѣвшіе ей своими приставаніями, оказываются того же мнѣнія. И мысли эти, пожалуй, не такъ уже нелѣпы: добрые люди успѣли придумать кое-что въ такомъ родѣ, и товарищи Мартинеса, равно какъ и береговыя рыбныя торговки, выражали свои коварныя предположенія черезъ-чуръ удобопонятными намеками.