— Это луна, — сказала она, чуть задыхаясь. — Это просто луна, капитан. Волшебство луны… А мы — как лаурестесы…
Потом они вышли на берег. Карманы Стентона были набиты рыбешками, а Кора наполнила ими полиэтиленовый пакет. Кто-то уже развел костер, над которым кипело в котелке масло. Коллинсов и Бутча они в темноте потеряли и потому пристроились к компании у этого костерка. Рыбок кидали в кипящее масло, и они моментально покрывались тонкой хрустящей корочкой, как картофельные хлопья, зажаренные по-французски. Ели их как пресноводную корюшку — вместе с головами и потрохами, и это было удивительно вкусно, и Кора сидела рядом, так близко, что Стентон мог коснуться ее, стоило только шевельнуть рукой… И Стентон знал, что ей это не будет неприятно.
Правда, на следующий день Стентон проснулся с заложенным носом, а к полудню уже чихал вовсю, словно нанюхавшийся перцу кот.
— За все надо платить, — улыбаясь сказала Кора и принесла ему капли из аптечки. — Это — за грехи вчерашней ночи, капитан!
Стентон долго пытался понять, что именно имела она в виду.
Как давно это было! И как нужно это было бы не тогда, а сейчас, сейчас! Впрочем, нет — и тогда, и сейчас. Пожалуй, только теперь Стентон понял, насколько нужна ему Кора, и что страх потерять дирижабль — в значительной степени страх потерять ее. Если бы можно было сейчас встать и пойти к ней! Но именно теперь этого нельзя. Ни в коем случае. После того, что он сегодня сделал, это было бы похоже на предъявление счета.
В дверь постучали.
— Да, — сказал Стентон.
Дверь приоткрылась, бросив в каюту треугольник желтого электрического света.
— Можно, капитан?
Кора! До чего же нелепо устроен человек: тосковать, мечтать увидеть, увидеть хоть на миг, а когда этот миг приходит — не знать, постыдно и глупо не знать, что делать!..
— Да, Кора, — как можно спокойнее сказал Стентон. — Прошу.
Кора вошла, беззвучно закрыв за собой дверь.
— Сумерничаете, Сид?
— Да. Сижу, смотрю. Красиво… Сейчас зажгу свет, — спохватился он. — Что-нибудь случилось, Кора?
— Не надо света. И не случилось ничего. Просто мне захотелось немного посидеть с вами. Не возражаете, капитан?
Сколько нежности может быть в одном человеческом голосе! У Стентона перехватило дух. Сколько ласки может быть в человеческом голосе… Одном-единственном. Ее голосе.
— Конечно, можно, — сказал он. — И пожалуйста, Кора, не называйте меня больше капитаном, хорошо? Какой я капитан…
Кора села на диван. Их разделял теперь только угол стола. Стентон пытался разглядеть, что на ней надето — это явно была не форма, — но для этого в каюте было слишком темно: луна поднялась уже так высоко, что свет ее не попадал в каюту; прямоугольник окна слабо светился, но не освещал.
— Сид, — сказала Кора после минутного молчания. — Я хочу поблагодарить вас, Сид. И не думайте, что я такая уж дрянь. Если я приняла вашу помощь… вашу жертву… не потому, что считаю ее естественной. То, что сделали сегодня вы, — это не помочь даме выйти из машины. Я знаю. Но… Поймите меня, Сид! Ведь, в сущности, вы очень мало обо мне знаете. Пожалуй, я знаю о вас и то больше. Знаю, что вы начинали почти с нуля. Знаю, как добивались приема в Колорадо-Спрингс. Но… Нас с вами нельзя равнять. Вы — американец. Англосакс. Вы — Сидней Хьюго Стентон. А я — Кора Химена Родригес. Понимаете — Родригес. Пуэрториканка. «Даго». Такие, как вы, всегда лучше нас — потому уже, что их предки прибыли сюда на «Мэйфлауэре». Не знаю только, как «Мэйфлауэр» смог вместить такую толпу… А вы знаете, каково это — быть «даго»? Паршивым «даго»? А быть девчонкой-«даго» еще хуже… Да, я пробилась. Просто потому, что однажды попала на обложку журнала — фотографу чем-то понравилось мое лицо. И благодаря этому мне удалось устроиться в «Транспасифик» стюардессой. Через три года я стала старшей. И дальше я пойти не смогла. Если бы не эти неожиданные курсы суперкарго для дирижаблей — кем бы я стала? И кем я стану, если потеряю то, чего достигла? А вы — вы всегда сможете добиться своего. Вы достаточно сильны, Сид. Теперь вы понимаете меня?
— Да, — сказал Стентон. — Понимаю. Но благодарить меня не надо. Я сделал так, как считал нужным. Я не знал всего того, что вы рассказали, но это не важно. Я только хочу, чтобы вы поняли — я… — он замолчал, подбирая слова, но Кора не дала ему продолжать.
— Не надо ничего объяснять, Сид. Я ведь не дура.
Стентон встал. Разговор явно зашел куда-то не туда, и теперь непонятно было, как же его кончать.
— Я знаю, — серьезно сказал он.
Кора тоже поднялась. Теперь они стояли почти вплотную.
— И еще одно, Сид. Я пришла не только поблагодарить вас. Я пришла к вам. На сегодня или навсегда — как захотите…
Так, наверное, чувствуют себя при землетрясении — земля качается и плывет под ногами, сердце взмывает куда-то вверх, к самому горлу, и нет сил загнать его на место… Стентону не нужно было даже идти к ней — он только протянул руки и обнял Кору. Не было ни мыслей, ни слов — только руки и губы, и больше ничего не было нужно, потому что и мысли и слова могут лишь обманывать и мешать. И так было бесконечно долго, пока где-то на краю сознания не всплыл тот давний день, и Стентон отчетливо услышал веселый голос Коры: «За все надо платить, капитан!»
Он резко отстранился.
— За все надо платить, Кора? — спросил он с сухим смехом, разодравшим ему гортань. Он закашлялся.
Мгновенье Кора стояла, ничего не понимая. Потом вдруг поняла.
— Ка-акой дурак! Боже, какой вы дурак, Сид!
Хлопнула дверь, и Стентон остался один. Он подошел к окну и прижался лбом к стеклу. Броситься за ней, догнать, вернуть! Но сделать этого он не мог. И знал, что никогда не простит себе этого.
Стентон подошел к туалетной нише, открыл кран, сполоснул лицо. Потом закурил и довольно долго сидел, глядя на мертвые циферблаты контрольного дубль-пульта над столом. Почему так? Если с тобой происходит что-то на море или в воздухе, то стоит отстучать ключом три точки, три тире и снова три точки, стоит трижды крикнуть в микрофон: «Мэйдэй!» — и все сразу придет в движение. И если можно сделать хоть что-то, если есть хоть один шанс на миллион, чтобы выручить тебя из беды, — будь уверен, этот шанс используют непременно. Но когда происходит настоящая беда, беда, горше и больнее которой для тебя нет, — кто поможет тогда? Кому крикнешь «Мэйдэй!»?
Кому кричать «Мэйдэй!»?
Стентон вышел из каюты. Дойдя до соседней двери, он постучал:
— Бутч!
Полуодетый Бутч впустил его в каюту.
— В чем дело, Сид?
— Бутч, ты хвастался на днях, что у тебя припрятана где-то бутылка ямайского рома. Какого-то невероятного. Он еще цел?
— Цел. Старый ром двадцатилетней выдержки.
— Давай.
— Он обошелся мне в тридцать монет, Сид.
Стентон достал бумажник и отсчитал деньги. Бутч отошел к шкафчику и извлек из него пеструю картонную коробку.
— Держи. В оригинальной упаковке. Если нужно еще что-нибудь…
— Нет, — сказал Стентон. — Спасибо, Бутч. Спокойной ночи.
Он вернулся к себе. Достав из бумажника салфетку с записанным телефоном, он проверил, подключен ли селектор дирижабля ко внутренней сети Гайотиды, и набрал номер.
Трубку долго не снимали. Стентон уже собирался дать отбой, когда голос Захарова на том конце провода произнес:
— Захаров слушает.
Стентон назвал себя.
— Вы предложили мне гостеприимство, товарищ Захаров. Разрешите воспользоваться им? И вашим чаем по-адмиральски. Ром я принесу — ямайский, двадцатилетней выдержки.